Хрен знат 2

Дед, пыхтел папиросой и тщательно забивал обе обоймы своего портсигара. Я машинально жевал ириски и думал о мамке. О ней я вообще-то думал всё время, с момента своего воскрешения. Жил в предвкушении этого дня. Планировал счастье, а получил болючее чувство вины. Как будто бы моя совесть вдруг прикатила в мягком плацкарте с другого конца страны чтобы спросить по большому счёту и сразу за всё.

Естественно, я мамку узнал, как узнают забытую фотографию в старом альбоме. Душой понимал, что это она, а до разума еще не дошло. Отвык я её видеть молодой, здоровой, красивой. Не милой, не симпатичной, а одарённой той строгой классической красотой, которая сводила с ума даже школьных девчат. Когда оно было! Вот я и решил держаться поближе к деду, пока наконец-то не осознаю, что она у меня есть. Из головы не шла последняя фраза, которую мамка сказала на автостанции в очереди за билетами: «Сыночка, ну что ты всё время на меня смотришь?» Аж сердце захолонуло! Так она меня в детстве и называла: «сыночка», если учусь и веду себя хорошо и «младшенький», чтобы выяснить степень вины, когда мы с Серёгой набедокурим. А уже в школе — на уроке ли, на перемене — там только по фамилии. Увидит, что я весь вечер валял дурака, на утро:

— Денисов, к доске! — и по полной программе.

На выпускном по истории так закидала меня дополнительными вопросами о реформе Столыпина, что директор не выдержал:

— Достаточно, Надежда Степановна. По-моему, всё ясно.

Нет, она не хотела меня «утопить». Просто была уверена, что я материал знаю. Накануне экзамена, когда мы вдвоём возвращались домой из школы, она мне рассказывала содержимое всех билетов, от первого до последнего. Коротко, и самую суть. А память была у меня — дай бог каждому. На спор, за двое суток выучил наизусть поэму Есенина «Анна Снегина». Есть в кого. Шли мы, помнится, с мамкой на вокзал, в автоматическую камеру хранения, её сумки из ячейки забрать.

— Ты, — говорю, — комбинацию цифр для кодового замка не забыла?

— А что там, — говорит, — забывать? «А» вместо единички и 337. Это начало Столетней войны.

За шестьдесят ей тогда было. Два раза в стационаре успела отбедовать.

Вот и спрашивается, почему я на мамку смотрел? Да потому и смотрел, что боялся и не хотел обнаружить в её глазах признаки былого безумия. Оно ведь как начиналось? Почти незаметно. Сядет она как йог погружённый в нирвану и смотрит в одну точку. Потом эти головные боли. А уж если Серёга в медвытрезвителе заночевал, меня не приняли в комсомол, или настучали по дыне, начинаются причитания: «Злые люди! Обижают моих детей за то что у них нету отца». Прасковья Акимовна выплеснет грязную воду под корни своих георгин — «Это она колдует, зла хочет. Ты мама с ней не общайся. Чтобы ноги её в нашем дворе не было!»

Мои старики и сама Прасковья Акимовна конечно же понимали откуда у этой беды ноги растут, приняли её как тяжкий жизненный крест, который надо нести несмотря ни на что. Не было ни обид, ни скандалов. Сёстры перетёрли вопрос на скором совете и внесли в семейные отношения лёгкие коррективы. Мамка дома — в другой половине тишь и безлюдье. Ушла на работу — под окнами «Лен!» и бабушка Паша с тарелкою «хвороста», пышек или обсыпанных

сахаром «свистунов». Серёге чё — в кайф, пользовался моментом. Это не он нарезался, нехорошие люди счёты свели. А я не находил логики в мамкиных утверждениях о целенаправленном геноциде нашей семьи, видел в них что-то нездоровое, но вполне излечимое. Потому и старался лишний раз её не расстраивать. Сказала она, что грязную воду из стиральной машинки нужно переливать в вёдра, выносить за дорогу и выплёскивать в дальний кювет — значит быть по сему. Захотела мамка, чтобы я стал пионервожатым в 5-м «Б», где её назначили классным руководителем — без вопросов. Некому выпустить школьную стенгазету или принять участие в олимпиаде по биологии — младшенький всегда под рукой. И мне не в тягость. Я школу любил и задерживался там дотемна. В школе мамка была человеком на своём месте: уверенной, властной, умеющей привить уважение к себе и предмету, который она преподаёт. Некоторые её педагогические приёмы были так остроумны и настолько изящно исполнены, что даже я выл от восторга.