Хрен знат 2

Кажется, разговор обо мне. Расслабленность, нега, истома. Я лежал на мягком сидении, расклинившись по-морскому в тесном пространстве между бортом телеги и фибровым чемоданом. Под головой, свёрнутый в несколько раз, дедов пиджак. Не трясло, не штивало. Над головой небесная благодать. Наискосок от Плеяд — равнобедренный треугольник с оранжевой точкой Альдебарана. Под секирой растущей луны — ранняя ночь. Чуть выше фасадной таблички, дублирующей название улицы и номер домовладения, тлеет лампочка сороковка. Лыска в оглоблях. Вздымает бока в чёрных разводьях пота. Вот уж кому осточертела дорога! И вдруг, словно вспышка в мозгу: мамка приехала! А ты, тут… сопля зелёная! Было ведь дело когда-то, что и по трое суток не спал!

Отодвинув звёзды на дальний план, над железной дорогой вспыхнули фонари и пара высотных прожекторов. Ни фига себе, полдевятого вечера, а я даже цветы не отдал!

В далёком своём 1967 году я так бы не психовал. Небо, земля, родные — всё казалось незыблемым, вечным. Так было, так есть и так будет всегда. Если где то и ходит смерть, то она не про нас. Да и как может быть иначе, если над моим правым плечом расправили белые крылья сразу три ангела хранителя? Вон дед, какую войну прошёл, три осколка вращаются вокруг мозговой оболочки, а сносу ему нет.

Кляня свою квёлость, я нащупал подошвой спицу деревянного колеса, спустился на землю. Калитка не открывалась. Наверное, провернулась вертушка. Во дворе голоса. Первые гости — бабушка Паша с дедом Иваном. У одной душа болит за Серёгу, у другого — за Лыску: «Не слишком ли заморилась?»

Соседи сидели на тех же местах, в том самом порядке, что и с утра, провожая нас в дальний путь. Сложив на коленях руки, мать что-то им обстоятельно отвечала. Дед возился в сарае, освобождал место для чемоданов. Они там останутся до утра. Одежду и вещи не сразу заносят в дом. Всё нужно тщательно осмотреть, прожарить под южным солнцем. Ещё не хватало нам камчатских клопов и тараканов!

Сквозь щели в заборе я видел всех кроме бабушки. Наверное, накрывает на стол или стелет мою постель. Она вообще так редко сидит без дела, что чаще бывают новогодние праздники. На моей памяти это случалось два или три раза, когда зимними вечерами в доме пропадал свет. И спать рано — ещё печка не протопилась, и носки штопать темно.

…В оранжевом свете керосиновой лампы, по стенам и потолку мечется высокая тень. Бабушка жарит семечки. Мурка и Зайчик свернулись клубком на своём домотканом коврике. Мы с дедом сидим за столом, ждём. Я мог бы читать какую-нибудь книгу, зрение как у кошки, да кто ж разрешит: «Ещё чего! Сей же час положи! Хочешь, как старый дед, в школу ходить в очках⁈»

На шипках окна толстый слой измороси. Уют. Ласковое тепло. Фоном по радио передача из цикла «Международные обозреватели за круглым столом».

В большой эмалированной миске растёт ароматный дымящийся слой. В неё помещается ровно три сковородки. Эта последняя.

Бабушка достаёт из комода колоду потёртых карт. Есть у неё под периной ещё одна, для гадания. Её никому трогать нельзя.

Лампа и мы с семечками, постепенно перебираемся в большую комнату. Круглый стол с бархатной скатертью — самое место для «подкидного».

Играем не торопясь. Возле каждого растёт гора шелухи. Моя липкая, мокрая от слюны, а у бабушки с дедом чистенькая, сухая. Они давят семечки пальцами — зубы-то не свои. Одно зернышко в рот, другое на стол, в кучку, чтобы собрать жменю и одарить меня. Бабушка, кстати, называет эти зёрнышки «мякушками». Вку-усно! Козинаки не то. Их сколько во рту ни гоняй, сладкость весь цимус перебивает. Я очень люблю жевать сразу много мякушек, только собрать самому больше десятка, нету терпения. Поэтому больше слежу не за картами, а за тем, как эти кучки растут. Естественно, остаюсь дураком три раза подряд. Да хоть бы я все ходы записывал, разве у бабушки выиграешь? С чего под неё не зайдёшь, кроет одними дамами («Мы её кралей!»), или берёт с одной. В середине игры у неё на руках чуть ли ни половина колоды, а в самом конце у меня. Дед, — тот почти не бьётся, а только под внука ходит. Поит одной мастью. Если у самого нет, «Ну-ка, Акимовна, поищи у себя жирового короля!» Черву они почему-то так называли — «жира»…

Чёрт бы побрал этого проводника, — беззлобно подумал я, — не далее как вчера, такие нюансы я точно не смог бы припомнить.

Как ни странно, это меня не только ни капельки не расстроило, но даже обрадовало. Как будто бы в слове «жира» нашлась золотая жила. А может быть, дело не в слове. Лет двадцать тому назад, на ступенях майкопской онкологической клиники, что только бы я не отдал за возможность взглянуть на своё детство, увидеть родной дом, где все ещё живы и счастливы. Просто взглянуть, а не так как сейчас: стучись, заходи во двор. Разговаривай, смейся, плач и живи, растворяйся в судьбах родных. Человеку всегда хочется большего, но редко кому выпадает такая удача, как мне.