Хрестоматия Тотального диктанта от Быкова до Яхиной

Конечно, Пугачёв ни о чём таком не думал. У него были свои уроки, и за них он заплатил сполна. Стране, которую любил, и державе, которую ненавидел, он принес страшные бедствия. Но истоки зла были вне Пугачёва. Поэтому «проклясть Пугачёва» и «простить Пугачёва» означает теперь, в общем, одно и то же.

…Татищева крепость ныне превратилась в просторное и тихое степное село с памятником Пушкину. Битвы здесь отгремели давным-давно. История отступила от села, похоже – навсегда, и река Урал тоже ушла в сторону, а ложбина ее заросла тополями. Там, где были бастионы «транжемента», установлены небольшие «краеугольные камни» с надписью «Угол крепости». Мне, автору этой книги, эти камни показывала маленькая девочка, наверное, первоклассница. «Угол кре-по-сти», – старательно прочитала она мне по слогам: вдруг я неграмотный, всякое бывает.

«А какая тут крепость была?» – коварно спросил я.

Девочка таращила глазенки. Что она ответит? Вопрос-то не детский. «Старая крепость»? «Царская»? «Казачья»? Или может даже «пугачёвская»? И девочка ответила мне так, что небо стало очень синим, а земля огромной и прекрасной.

– Наша, – сказала девочка из Татищево.

<2012>

Евгений Водолазкин

ТД-2015. Волшебный фонарь

Часть 1. Дача

Профессорская дача на берегу Финского залива. В отсутствие хозяина, друга моего отца, нашей семье позволялось там жить. Даже спустя десятилетия помню, как после утомительной дороги из города меня обволакивала прохлада деревянного дома, как собирала растрясшееся, распавшееся в экипаже тело. Эта прохлада не была связана со свежестью, скорее, как ни стран но, – с упоительной затхлостью, в которой слились ароматы старых книг и многочисленных океанских трофеев, непонятно как доставшихся профессору-юристу. Распространяя солоноватый запах, на полках лежали засушенные морские звёзды, перламутровые раковины, резные маски, пробковый шлем и даже игла рыбы-иглы.

Аккуратно отодвигая дары моря, я доставал с полок книги, садился по-турецки в кресло с самшитовыми подлокотниками и читал. Листал страницы правой рукой, а левая сжимала кусок хлеба с маслом и сахаром. Откусывал задумчиво и читал, и сахар скрипел на моих зубах. Это были жюль-верновские романы или журнальные, переплетенные в кожу, описания экзотических стран – мир неведомый, недоступный и от юриспруденции бесконечно далекий. На своей даче профессор собрал, очевидно, то, о чем ему мечталось с детства, что не предусматривалось его нынешним положением и не регулировалось «Сводом законов Российской империи». В милых его сердцу странах законов, подозреваю, не было вообще.

Время от времени я поднимал глаза от книги и, наблюдая угасание залива за окном, пытался понять, как становятся юристами. Мечтают об этом с детства? Сомнительно. В детстве я мечтал быть дирижером или, скажем, брандмейстером, но юристом – никогда. Еще я представлял себе, будто остался в этой прохладной комнате навеки, живу в ней, как в капсуле, а за окном перемены, перевороты, землетрясения, и нет там больше ни сахара, ни масла, ни даже Российской империи – и только я всё сижу и читаю, читаю… Дальнейшая жизнь показала, что с сахаром и маслом я угадал, а вот сидеть и читать – этого, увы, не получилось.

Часть 2. Парк

Мы в Полежаевском парке, середина июня. Там течет речка Лиговка, она небольшая совсем, но в парке превращается в озеро. На воде – лодки, на траве – клетчатые пледы, скатерти с бахромой, самовары. Я наблюдаю за тем, как компания, сидящая неподалеку, заводит патефон. Кто именно сидит, уже не помню, но всё еще вижу, как вращается ручка. Через мгновение раздается музыка – хриплая, заикающаяся, и всё же музыка.

Ящик, полный маленьких, простуженных, поющих, пусть извне и невидимых, – у меня такого не было. И как же я хотел им обладать: заботиться о нем, лелеять, ставить зимой у печи, но главное – заводить его с царственной небрежностью, как делают вещь давно привычную. Вращение ручки казалось мне простой и одновременно неочевидной причиной льющихся звуков, своего рода универсальной отмычкой к прекрасному. Было в этом что-то моцартовское, что-то от взмаха дирижерской палочки, оживляющего немые инструменты и земными законами также не вполне объяснимого. Я, бывало, дирижировал наедине с собой, напевая услышанные мелодии, и неплохо у меня получалось. Если бы не мечта стать брандмейстером, то хотел бы я быть, конечно же, дирижером.