Христа распинают вновь

Обычно в часы, когда сгущаются тени и в воздухе веет прохладой, ага любил сидеть на балконе, скрестив ноги, рядом с Юсуфчиком, который угощал его раки и разжигал ему трубку. Но сегодня вечером все двери и окна плотно закрыты, балкон пуст, а ага горько рыдает, — как лжива, обманчива его любимая песня: «Жизнь и сон — одно и то же…» Ага держит на руках мертвое тельце. «Это не сон, — думает он, — это не сон, будь все проклято; это правда!» И ага рыдает…

А сеиз вытирает свои заплаканные косые глаза, ходит взад и вперед, тоже повторяет тихим голосом: «Юсуфчик мой…» — и дрожит: как бы не услышал хозяин. Минутами злоба переполняет его. Тогда он хватает кнут, спускается в «темницу», в подвал дома, в бешенстве накидывается на узников и начинает их бить, рыча, как и его ага…

Потом, немного успокоившись, поднимается наверх и ходит вокруг железной кроватки. Однажды, видя, что ага лежит, совершенно одурев от боли и от вини, сеиз нагнулся над нежным тельцем мальчика и страстно поцеловал Юсуфчика в рот, жадно укусил его побледневшие, хрустящие губы, еще пахнувшие мастикой — и тоже свалился на пол…

А в подвале поп Григорис привстал и толкнул Панайотароса.

— Проклятый Иуда, — сказал он ему, — может быть, и вправду ты убил Юсуфчика? Тогда признайся, и мы избавимся от страшной опасности, и спасется наше село… Признайся, и я благословлю тебя и отпущу все твои грехи.

— Да пошли вы все к черту! — заревел Гипсоед и вытер кровь, капавшую с его разбитой головы. — Пусть идет к черту все село, чтоб вы все сгорели, и я вместе с вами, и чтоб все кончилось!

— Ты его убил, проклятый! — пробормотал Патриархеас и прислонился к стене, переводя дыхание. — Ты, ты, Иуда!

— Все вы сволочи! — снова заорал седельщик. — Да на что он мне был нужен?

Замолчал, но тут же вскипел и крикнул опять:

— Вы сами меня убили, будьте вы прокляты! Вы, вот этот козлобородый поп, и вы, старосты, и ты, учитель! Вы и подлая вдова, которая перестала открывать мне дверь. Вы, все вы!

Он не мог успокоиться, ему не терпелось высказать все, что наболело у него на душе.

— Иуду из меня хотели сделать, Иудой я и сделался! — зарычал он.

— Признайся, что ты его убил, и Христос тебя простит, Панайотарос, — настаивал поп, смягчая свой голос. — До сих пор все души односельчан были на моей совести, теперь они на твоей, Панайотарос! Поднимись же наверх и признайся, чтобы спасти всех нас!

Гипсоед насмешливо расхохотался.

— Да, теперь, когда я все понял, клянусь адом, я бы хотел быть его убийцей и потащить вас с собою в самую преисподнюю! Но другой — пусть будет свята его рука, — другой меня опередил! А то как было бы хорошо! Архонты, попы, скряги, учителя — все вместе со мной!

Старик Ладас приподнял свою удлиненную голову, в кровь исполосованную кнутом.

— Да, признайся, Панайотарос, — запищал он, — и я отдам тебе три золотые лиры. Я продам ослика Яннакоса, потому что он мне их должен, — продам и дам их тебе… Слышишь?

Панайотарос вытянул руку, сделал дулю и показал ее старику.

— Вот тебе, скряга, вот тебе три лиры!

В это время открылась дверь подвала, и показался ага.

— Гяуры! — загремел он. — С завтрашнего дня начинает работать виселица. Уже приготовлены под платаном веревка, мыло и табуретка. Завтра среда. Я начинаю с малого. Сперва повешу Панайотароса Гипсоеда; в четверг тебя, старый скряга; в пятницу — твою милость, учитель; в субботу — твою милость, старый осел Патриархеас; в воскресенье, во время вашей обедни, тебя, козлобородый поп! Вас пятеро, и я приготовил пять петель в тени платана — по одной для каждой шеи. Это будет первая партия. Потом я прикажу схватить еще пятерых, кто под руку подвернется, потом еще, еще и еще, пока не найдется убийца. И положу я под платаном своего Юсуфчика; я его не похороню, не закрою ему очей, — пусть он вас видит, и пусть радуется его душа!

Выкрикнув свои угрозы, он вышел, в бешенстве хлопнув дверью, за которой его ждал сеиз с кнутом в руке.

— Сеиз, — сказал ему ага, — ты тоже, бедняга, плачешь!.. Вытри глаза. Стыдно, чтоб видели гяуры, как мы плачем. И пойди поищи Яннакоса, бродячего торговца. Передай ему, пусть сбегает в Большое Село и купит для меня самого дорогого ароматного ладана, свеч, факелов, черного муслина и конфет и все это принесет мне завтра рано утром… И моток толстой веревки, потому что очень уж тяжелы козлобородый поп и этот кабан Патриархеас… Ступай!

Но Яннакос уже удрал, и напрасно стучал сеиз в его двери. Яннакоса не было дома — он пошел на гору, чтобы встретиться там с Манольосом и известить его обо всем, да так и не вернулся в село, чтобы не попасть в лапы аги.

Манольос уже подоил овец и поставил котел с молоком на огонь. Никольос взбалтывал мешалкой молоко и тихо напевал.

— Что с тобой, Никольос, ты поешь и прыгаешь, как козел, словно тебе мало места на горе? — спрашивал иногда Манольос, которого радовали веселый нрав и ловкость пастушонка.

— Эх, Манольос, — отвечал подросток, — ты забываешь, что мне пятнадцать лет! Вот потому, хозяин, мне и тесно в этом мире.