Христианин. Nil inultum remanebit. Часть первая. Предприниматель

А стыд? Может быть, стыд удерживает человека от совершения зла? Стыд – самая рефлексирующая человеческая эмоция, самая тайная, но по злой иронии человеческой природы именно она в наибольшей степени опосредуется принятыми в обществе ценностями… Способен ли человек, задумавший лихо и обладающий знанием о том, что добро, а что – зло, устыдиться своих побуждений и желаний и отказаться от их исполнения? Способен?! Вы утверждаете? Так не пора ли тогда провозгласить, что отныне лихие замыслы не будут больше материализовываться и, следовательно, преступление исчезнет? Что, пора это провозгласить? Да неужели? И вы всерьез готовы поручиться за человека? Готовы? Ах, как хорошо! Замечательно! А готовы ли вы предстать перед судом человеческим, сиюминутным, за первое же преступление, совершенное человеком после вашего поручительства за него? Не готовы… Ну что же, если мы честны, то с горечью должны сказать: нет, еще не настала пора ручаться за человека… Не наступило еще такое время. Да и наступит ли? Так какой же вывод? Выходит, что и стыд не останавливает человека, задумавшего совершить злое дело?

Тогда что заставляет человека отказаться от злого умысла?

Может, простое отсутствие средств для его воплощения? Шутка, конечно… Хотя и похожая на правду…

…Николай посмотрел на наручные часы: не пора ли идти к хозяевам жизни? А то он слишком зарассуждался на вечные и потому бесплодные темы… Есть предел злу или нет его… Пусть философы думают… Он откинулся в кресле своего автомобиля и зажмурился – крепко-крепко… Как он же ненавидел сейчас и бандитов, неизвестно зачем приехавших к нему в магазин, и тех, кто допустил существование бандитов и сделал возможным их приезд к нему, и себя самого, вынужденного к ним идти!… Но эта ненависть была слишком рациональной, чтобы могла туманить голову и волновать кровь: он был спокоен, почти спокоен…

Он вошел в магазин, как обычный покупатель – через центральный вход. Отметил, что покупателей немного – это были пожилые женщины – и через винно-водочный отдел прошел в подсобные помещения, где находился его кабинет. Ни в торговом зале, ни здесь он не увидел молодых людей соответствующей наружности, определенно свидетельствовавшей о принадлежности к бандитам. Странно! Неужели интуиция его подвела? Но чей же тогда джип перед магазином? «Наверное, это какая-то старушка присвистела на том джипе. За «Кока-Колой», – усмехнулся Николай, подходя к двери своего кабинета. Он знал, что эти где-то здесь, он чувствовал их присутствие и исходящую от них опасность, как собака чует опасную близость своего серого сородича. И когда он вставил ключ в дверной замок, дверь под легким нажимом его руки неожиданно отворилась! Он увидел их. Они сидели в его кабинете. «Ах, вот оно что! Так, спокойно, – приказал себе Николай, чувствуя, как в груди нарастает возмущение. Их было четверо. Три бандита сидели рядом друг с другом на его диване. На них было все черное: кожаные куртки, рубашки, брюки, черная обувь. Николаю даже показалось, что и в глазах у них светятся одинаковые черные огоньки… Они были молоды, четвертый постарше. Он сидел за столом, в его кресле, и улыбался. На нем была светло– бежевая куртка из тончайшей замши и кремовая рубашка. «Главный»,– подумал про него Николай. Светло-русые волосы, уложенные на прямой пробор, настороженно-враждебный взгляд голубых глаз. В кабинете по– хозяйски накурено.

Николай остановился в дверном проеме и обвел кабинет взглядом.

– Что-то не так, Николай Степанович? – с улыбкой спросил человек в светлом.

Можно ли сильнее унизить и оскорбить человека, чем дать ему понять, что он всего лишь жалкое насекомое? Оказывается, можно. Хотя к Николаю и обратились по имени-отчеству, но этим только подчеркнули, что он для людей, расположившихся в его кабинете, – не человек и даже не насекомое: он – лох, жалкий и никчемный, и с ним эти, сидящие в кабинете, могут сделать все, что захотят. Даже улететь или убежать, как насекомому, ему не позволят. Он – ниже насекомого, он – человекообразный микроб, не способный вырабатывать ни яд, ни противоядие, а потому ни для кого не опасный и, в силу этого, с ним можно сделать все, что им вздумается…

В эту секунду Николаю показалось, что внутри у него что-то лопнуло, и в образовавшуюся пустоту хлынула злость – такая, что у него на мгновение потемнело в глазах. Он почувствовал, что кровь отхлынула от лица. Он знал, что в его лице не осталось ни кровинки, и его бледность не видна только слепому. «Пришли гоблины, суки, – с ненавистью подумал Николай. – Без ведома ввалились. Ну прямо: рус, сдавайса! Сапративления беспалезна! Ви окружены! – Николай усмехнулся и мысленно произнес. – А вот хрен вам – а не «сдавайса»! Он еще раз внимательно осмотрел кабинет и бандитов. Они с усмешкой смотрели на него в восемь глаз. А может, ему просто показалось, что они усмехались – такое с людьми, неожиданно понявшими свою обреченность, случается. «Да в конце-то концов, есть же и на них управа! – подумал отстранено Николай. – Во всяком случае, я не собираюсь тут пластаться перед вами».