Христианская психология в контексте научного мировоззрения

Таким образом, даже в самых, казалось бы, малых вещах и действиях подразумевается компонент веры, или, по слову апостола Павла, уверенность в невидимом (Евр. 11: 1). Мы не можем видеть будущего, а также всех препятствий, стоящих на нашем пути, но можем верить, что беды нас обойдут. Вера тем самым — это мост в будущее, который мы перебрасываем через «бездну двух или трех дней», не говоря уже о безднах более длительных отрезков времени. Одна опора этого моста здесь, где я сейчас стою, а вот другая — та, что призвана удерживать пролет моста, отстоящий на три дня или три года, — неопределенна, лишь предполагаема, ее еще нет. Она в моих планах, в голове, воображении, но не в реальности. Мы идем по мосту жизни, где в наличии только одна опора. И чтобы двинуться, нам нужна вера во вторую опору. Именно вера делает эту опору действительной, а наш путь чрез бездну — осуществимым.

Таким образом, вера — повторим еще раз — общепсихологический феномен, наблюдаемый в том или ином виде у всех и проявляющий себя в разных формах: от житейских до высших, таких, как вера в Бога. В поддержку этой мысли приведу следующее место из выступления владыки: «Для меня вера в Бога — не нечто странное, неестественное…» Прерву здесь цитату и обращу ваше внимание на то, что митрополит Антоний говорит это психоаналитикам, для которых вера в Бога — это «классический невроз», в основе которого лежит страх человека перед своим отцом и одновременно упование на его защиту. Далее человек мысленно «отправляет» «отца» на небо, и тоже его боится, и тоже на него уповает. Так, в психоаналитической трактовке, амбивалентное отношение к отцу становится амбивалентным отношением к Богу (см. главу XV). Теперь, после этого комментария, приведем фрагмент речи полностью: «Для меня вера в Бога — не нечто странное, неестественное, а часть человеческого опыта, причем человеческого опыта, который касается не только Бога, а вообще свидетельствует об особенностях нашего восприятия».

Приведенные слова порождают, в свою очередь, вопросы, для ответа на которые необходимо, на мой взгляд, привлечение психологического знания. Например: о каких особенностях нашего восприятия свидетельствует вера или как эти особенности могут быть связаны с религиозной верой в Бога?

В разбираемом нами тексте есть ценный материал, связанный с этими вопросами. Примечательной особенностью бесед владыки является присутствие в них его личного опыта. Вот и здесь он рассказывает об эпизоде из своей жизни. У владыки было трудное детство: он долгое время жил в интернате, не имея дома. Только в выходные ему разрешалось навещать мать, ютившуюся в пансионате. В интернате дети в основном объяснялись кулаками, приходилось все время себя защищать. Владыка рассказывал, что, когда бабушка и мама сняли небольшую квартирку в пригороде Парижа, он ощутил, что такое рай: это место, где тебя любят, ждут, понимают, куда можно в любое время прийти. Три месяца он наслаждался новой жизнью, а потом в восприятии подростка произошла некая перемена. «Я обнаружил, — рассказывает митрополит Антоний, — что не могу выносить счастья, если в жизни нет содержания, нет цели, если жить — все равно что лакать сливки до скончания века. Меня привело в ужас бесцельное, пустое счастье. Вы можете истолковать это различным образом (вспомним, что владыка говорит в собрании психоаналитиков. — Б. Б.) — например, что у меня было что-то неладно с психикой. Но это было именно так. И поскольку я был мальчиком с очень конкретным мышлением, то я решил дать себе год, чтобы ответить на вопрос, имеет ли жизнь вообще какой-нибудь смысл. А если нет, то покончить с собой. За это время я действительно совершал некоторые попытки такого рода, например переходил парижские улицы с закрытыми глазами, надеясь, что меня задавят. Меня осыпали бранью и прогоняли, но так и не задавили — ни такси, ни другие машины».

О чем тут идет речь? О том, что имеет прямое отношение к общей психологии. То, что описывает владыка, — это подростковая манифестация, острое проявление в человеке некой неизбывной потребности. Потребность эта особая, потому что она не в конечных предметах, а в предметах бесконечных. На мой взгляд, ее можно назвать метафизической потребностью, потребностью в том, чем нельзя непосредственно завладеть, как вещью. Помните, у Гумилева: «Но что нам делать с розовой зарей над холодеющими небесами, / Где тишина и неземной покой, / Что делать нам с бессмертными стихами? // Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…»