Христианский мир и эллино-римская цивилизация. Исследования по истории древней Церкви

Прежде всего автор указывает в языческом мире описываемого им времени какое-то томительное и горячее ожидание какого-то необычайного переворота в истории человечества. «В то время все были убеждены, что истощенный мир приближается к какому-то великому перелому, и что готовится какой-то переворот, который возвратит ему юность. Неизвестно, откуда взялась эта мысль, но распространилась она чрезвычайно быстро. В то время всюду было какое-то брожение, какое-то ожидание, какая-то безграничная надежда», в чем, по мнению автора, оправдывались слова Апостола (Рим. 8, 22) (С. 210–211). «Вергилий, привыкший черпать свои вдохновения в народных чувствах, сделался эхом этих неясных надежд. Воспевая пастуха Дафниса, он описывает его любующимся новыми для него дворцами Олимпа и смотрящим на находящиеся у него под ногами облака и звезды. На земле царит всеобщая радость, и кажется, что сама природа принимает в ней участие: волк не ставит больше ловушек стаду; оленю незачем более опасаться сетей; самые горы издают радостные крики, а скалы и деревья говорят: это бог, да, это бог» (С. 104). Самое отчаяние найти истину, столь ясно сознаваемое тогда, вело людей к послушанию слову евангельскому. «Перепытали все системы — и ни одной не остались довольны. Нигде не встретили того спокойного убеждения, без которого не могли уже обойтись. Казалось, что самая философия, после стольких разочарований, начала отчаиваться в самой себе, так как она протягивала руку тем самым религиям, с которыми так долго боролась. Со всех сторон искали божественного слова, долженствовавшего привести человечество в пристань» (С. 641). В религиозных и нравственных понятиях общества происходит удивительная перемена к лучшему, идеалы становятся чище, светлее. Так, монотеистическая идея возвышается над политеизмом. «Римская религия признала единство Бога, к чему она была достаточно расположена: ее политеизм, казавшийся таким несовершенным и неопределенным, легче всякого другого дозволял привести себя к монотеизму» (С. 29). «Надо положительно сказать, что во II в. общее мнение как ученых, так и не ученых людей, было то, что надо свести к единому Богу весь мир почитаемых богов» (С. 621). Апофеоз императоров, получивший в это время свое происхождение, осмеивается не только лучшими писателями, но и самими императорами. «Несмотря на заботы Веспасиана о божественности других, он довольно скептически относится к своей собственной. Рассказывают, будто он, умирая, говорил шутя, что на беду уже начинает делаться богом» (С. 143). Чудеса, рассказываемые языческой мифологией, перестают находить себе веру даже в таких людях, которые хотели бы им верить и внушить веру в них другим (С. 155–156). Но это не значит, что в душе язычника погасала всякая религия. Напротив, религиозное чувство получает в это время наибольшую напряженность. Стремление к религиозности преобладает в обществе. «По мере того как подвигаешься вперед в истории Империи, движение, увлекающее душу к религии, становится все заметнее. Люди снова обратились к религии, потому что религия привлекает к себе страждущие сердца» (С. 257–258). «Одним из самых действительных средств к пробуждению религиозного духа были очень распространенные тогда мистерии. Посвященные в них становились счастливее, будучи убеждены, что после смерти получат себе место в блаженных жилищах, виденных ими отчасти во время празднования мистерий, и действительно проведут вечность с богами. Главным образом, они становились благочестивее, набожнее и преданнее сердцем тем божествам, которые оказывали им такие великие милости и давали такие прекрасные надежды в будущем. Все новые религии, утвердившиеся в Риме в первые века Империи, имели целью возбудить общественную набожность, а мистерии были одним из самых действительных средств для достижения цели». «Апулей, посвященный в мистерии Изиды, все свои чувства выразил в полной благоговения молитве, в которой слышится подчас как бы христианский уже тон» (С. 304–305). Развитии духа религиозности и в языческом обществе весьма много содействовала философия, которая в это время получает особый характер задушевности и моральной настроенности. «Она отвлекала умы от мелочей, от равнодушия к великим вопросам и, придавая им большую степенность, располагала их к большей религиозности» (С. 171). В этом случае особенное значение имела философия Сенеки. «Сочинения Сенеки были во многих отношениях полезны для успехов христианства. Переворот, изменяющий мир, имеет обыкновенно много сообщников, которые сами того не подозревают. Человек волей-неволей трудится для него, когда волнует умы и заставляет их отрываться от своей природной беспечности. Оторванные от своего покоя и приведенные в движение, они имеют более возможности встретить новые мысли, чем если бы оставались в прежнем положении. Сочинения философов не прямо обращали людей в христианство, но возбуждали читателей и выводили их из состояния неподвижности; или давали первое движение их душе, которое не всегда останавливалось там, где они хотели и могло привести их к христианству. Сенека оказал услугу христианам, за которую они были ему очень благодарны» (С. 393). Тогдашняя поэзия и поэты, сами не сознавая того, расчищали путь для принятия идей новой, совершеннейшей религии. Это в особенности нужно сказать о Вергилии. «Главный интерес стихов Вергилия состоит в том, что они отражают в себе отчасти тогдашнее состояние душ. Состояние это потому важно знать, что оно послужило на пользу христианству. Только в этом смысле можно назвать Вергилия некоторого рода предшественником христианства. Он принадлежал к числу людей, уготовивших пути его и без своего ведома помогавших ему овладеть миром. Данте с поразительной образностью высказывает эту мысль, сравнивая Вергилия с человеком, который, идучи ночью, несет за собой светильник, но сам не пользуется его светом, а светит тем, кто следует за ним. Не будучи сам христианином, он своими сочинениями располагал людей к новому учению» (С. 211–212). В языческом обществе явились такие понятия о благотворительности и милосердии, каких прежде в нем вовсе не было; и эти понятия свидетельствовали, что «общество было уже вполне приготовлено к тому, чтобы понять христианство» (С. 480). Даже от жрецов, от храмов теперь стали требовать того, о чем прежде вовсе и не думали. Это говорит о нравственном обновлении общества. «От жрецов начинают требовать таких добродетелей, каких дотоле не требовали. Теперь для отправления жреческих обязанностей желают выбирать только самых достойных, т. е. таких, чьи сердца чисты и жизнь безупречна. До сих пор храмы представляли множество опасностей для нравственности, теперь желают, чтобы они служили местом благоговения, где душа очищалась бы размышлением и возносилась бы в молитве. У входа одной африканской молельни находятся следующие слова, как будто назначенные для какой-нибудь христианской церкви: «Войди сюда хорошим и выйди лучшим»» (С. 624).