Христианство на пределе истории

Я по себе помню, какие идеализированные представления о верующих людях были у меня в пору, когда я сам стоял еще на пороге веры («Ум жаждет Божества, а сердце не находит…»). Монахи, думал я, – все такие аскеты, они в день кушают по одной просфорке и запивают ее ложечкой святой воды… Батюшки туалетом не пользуются… Семинаристы весь день ходят молитвенно сложив «ручки» на груди (как херувимы на католических картинках)… И вот однажды, едва ли не в первый раз сознательно-паломнически приехав в Лавру, я вдруг вижу на своем пути монаха очень крупного объема. Изумленный, я смотрю на него: мол, никакого «аскетизма»! Батюшка же неожиданно обращается ко мне и говорит: «А ты думаешь, отчего я такой толстый? Это потому что, когда я юношей был, я толстого монаха осудил!» Надо заметить, что в ту пору я и сам был еще вполне худенький…

Позднее мне один архиерей рассказывал, что он сам из-за такой бытовой мелочи едва не оказался вне священнослужения. Он приехал поступать в семинарию, пошел прямо с поезда на раннюю литургию – и вдруг увидел, что диакон, стоявший на солее в ожидании своей ектении, зевнул. «Ну все – вижу я теперь, какие они тут молитвенники и святые! – пронеслось в голове кандидата в семинаристы. – Все это лицемерие и показушество!» И ему стоило немало труда, чтобы распознать, откуда же взялся этот якобы благочестивый помысел, отогнать его от себя и все-таки вступить на путь служения Церкви.

А в середине 90-х годов мне пришлось увидеть уже в других людях работу этого искушения. Дело было, если не ошибаюсь, в Ярославле. Проходила конференция городских учителей. После моей лекции вдруг встает одна учительница и говорит: «Вы тут нам про духовность рассказывали. Ну, не знаю, – может, у вас там, в Москве, духовность и есть, а у нас городе никакой духовности в помине нет. У нас даже духовенство бездуховно. Вот вы представьте: захожу как-то в храм. Там какая-то служба ваша идет. Посередине батюшка в этих ваших золотых одеждах стоит. И представляете, при этом пальцем в носу ковыряет. Ну какая же тут духовность!» Я растерялся. Сцена прямо из Шукшина. «срезал!» И пока я собираюсь с мыслями – на помощь мне приходит один мудрый и опытный батюшка из Москвы. Он из моих хладных рук берет микрофон и обращается к моей собеседнице: «Простите, милая, я что-то не понял Ваш вопрос. Если Вы заходите в храм и видите, что там стоит батюшка и ковыряет пальцем в носу, то это означает, что у батюшки сопли. При чем здесь духовность?!»

Это было замечательным проявлением трезвости. Но если этого умения трезво различать немощи людей и силу Божию нет[734], если нет умения проверять свои первые впечатления, то легко впасть в прелесть[735]. В том числе и в ту, которая заставляет скрупулезно подсчитывать признаки «скорого воцарения» антихриста и вырезать из газет новости соответствующей тематики. «Ты глянь-ка – вон снова самолет разбился. Не иначе как скоро конец света!» – «А что на соседнем приходе-то произошло, ты слышал? Ну уж если духовенство у нас нынче такое стало, – то уже точно конец скоро!»

Итак, расположенность людей к рассказам о том, что последние времена уже настали, питается не только литературой и листовками. Есть еще и самые обыденные наблюдения. Для человека верующего тяжело видеть нестроения и болезни в церковной жизни, «мерзость запустения на святом месте» (см. Мф.24, 15). Слишком мрачный взгляд на церковную жизнь может вытолкнуть человека из Церкви. А взгляд этот тем мрачнее, чем более светлой ему представляется предшествующая церковная история.

Семинарские лекции говорят об истории Церкви как истории святых. Только имена святых или еретиков остаются в памяти слушателей вводных историко-церковных курсов. Помнят митрополита Филиппа и патриарха Гермогена, преподобного Сергия и мученика митрополита Арсения (Мациевича). Но не помнят, что именно соборами остальных епископов-собратий лишались сана и осуждались и Филипп (весь епископат русской церкви – 10 человек – единогласно проголосовал за низложение митрополита, неугодного Ивану Грозному), и Гермоген, и Арсений…

Именно благодушие преподавателей церковной истории порождает у их воспитанников апокалиптический испуг, судорогой сводящий их чувство и мысль, едва учащиеся взглянут на реальную церковную жизнь. Раньше-то: что ни монах – то преподобный, что ни епископ – то святитель, а ныне – «оскуде преподобный». И вот уже просто невозможно не уйти в раскол («в знак протеста») и так хочется, чтобы двусмысленность и бесконечная ответственность исторического бытия разрешились молнией Апокалипсиса.