Христос был женщиной

Так что не сбежал Эрик, а после Лининой одиночной попытки согласился на акцию. Концептуальную акцию по нейтрализации призрака самоубийства. Матюша ее придумал. Как раз трудился тогда над большой статьей о русском акционизме. По заказу цюрихской газеты. Нужен был свежий материал, вот он и сочинил, а потом описал на десять тысяч знаков сцену, снятую Игумновым.

Бледная Лина не двигалась. Не могла еще. Лежала на диване, укрытая пледом: от отравления врачи уже откачали, но сил встать еще не накопилось.

Эрик входит в подъезд, поднимается пешком на их пятый этаж – широкая обшарпанная лестница, перила с нацарапанным «Саша + Маша…», остатки чугунного модерна… Сейчас-то все отремонтировано, коммуналки расселены. Буквально многое вернулось на круги своя: адвокат поселился в тех же покоях, в которых до революции жил его исторический коллега, мывшийся мылом «Броккар». А нечистых пролетариев – вон из центра. И по новому кругу зреет злоба…

Подъездная разруха была подходящей прелюдией. Камера останавливалась на лицах партисипантов: закрытые от боли глаза у каждого открывались по-своему – Игумнов тогда снял долгие крупные планы и себя не забыл. Добавил четвертый угол любовному треугольнику, чем вывел ситуацию из житейского в философское измерение.

Недавно Лина заставила себя посмотреть этот клип. Разглядела, откуда взялись силы смириться с ампутацией любовной эмоции. Во имя сохранения сотрудничества. Ее собственного с Матюшей и Игумновым. А Матюшиного – со всеми, даже с Эриком.

Так можно же позвонить Игумнову! Тогда акция помогла, может, и сейчас… Тем более что он собирает новую группу.

– Я сейчас же приеду. Я согласна вступить в твою «Арт-гностику»!

И, уже стоя под душем, себя критикнула: ну, я прямо как девица из дурацкого народного анекдота. Покочевряжилась, а потом передумала и сама подошла: «Пушкин, я согласна». А тот ей: «Такая ночь, и я не прочь, но неудобно на полу с такою дамой на балу…»

Еще как удобно!

Немудреный сарказм как волнорез разбил набег отчаяния. Отпустило.

Уличная темнота успокаивала, да и вообще ночью время замедляется. Брать взаймы у сна – все равно что кредитоваться в собственном банке. Неопасно. Снимусь у Игумнова, вернусь домой, вещи уложу и – в дальнюю дорогу со спокойным сердцем.

Заучивая наизусть манифест акционистов, их «Отче наш», их молитву, которую надо будет без запинки сказать на камеру, Лина шла по безлюдному Сивцеву Вражку как по анфиладе своего дворца, свернула на Гоголевский и не заметила, что прошагала три бульвара – словно по придворцовому парку прогулялась… Заземлила кручину.

Плачущая Криста

В эту же ночь Криста почти не спит, хоть легла не поздно.

Ранним вечером она двинулась из ресторана домой – не поехала к Еве с Павлушей. А звали… И видно, что не лукаво, что приглашали с собой не только из вежливости. Но… Пока она быстренько прокручивала в голове список намеченного – тех дел, которые хорошо бы сегодня уконтрапупить, пока колебалась: ехать – не ехать, они стояли, прижавшись друг к другу. Правая рука Павлуши обнимала Евины плечи, а его длинный указательный палец то и дело соскальзывал на тонкую кожу, оголенную глубоко расстегнутым воротом шелковой рубашки.

Еще не насытились друг другом.

Легко оставила их наедине. Тем более что Ева, проследив Кристин взгляд, мягко оторвалась от Павлуши, медленно – чтобы не напугать – протянула руку к Кристиной голове и заправила за ее ухо отбившийся от собратьев локон.

В дороге все-таки мелькнуло: а я? Как у меня по сердечной части?

Но эти ревнивые, соревновательные вопросы Криста уже научилась прогонять воспоминанием. Возобновляла ощущение полноты жизни, которое было с ней каждую минуту из полутора лет ее единственного романа.

Случился он на пятом курсе.

На исходе летних каникул, после сурово-спартанской экспедиции на Кольский полуостров – изучали исчезающий саамский язык в сельце Ловозеро – Криста заехала к маме. Плановый заскок. Проведать, помочь…

Аскетизм северного жилья заразил, и она снова предприняла попытку навести порядок в родительском жилище. В этот раз Мария Акимовна не встала на защиту завалов в шкафах и в углах двухкомнатной квартиры (выданной отцу за честный труд в тот год, когда Криста пошла в школу). Мама наконец-то разрешила выбросить самодельные колготки (в стиле «голь на выдумки…» – к вискозным штанишкам пришиты бежевые хлопчатобумажные чулки в резинку, заштопанные), халаты с штопаными-перештопаными локтями, платья из полинявшего ситчика, шерстяные рейтузы, скатавшиеся от старательной стирки… Позволила дочери похозяйничать, и сама даже не вмешивалась. Стареет мамочка?

В обшарпанном комоде (он же – подставка под цветной телевизор, купленный в прошлый приезд) Криста нашарила сплюснутую ящиком отцову записную книжку. Из тех, которые оставляют в покое, чтобы не вымарывать ушедших из жизни абонентов, но все же не выбрасывают. Своеобразный мемориал.

Дисциплинированный почерк – почти чертежный шрифт по ГОСТу. Известные ей и незнакомые номера… Один с кличкой Князь…

А вдруг?