Христос и карма. Возможен ли компромисс?

«Я вижу, что, ради нашего спасения, Господь наш Иисус Христос всецело и полностью приложил Себя к нам. Он приложил к нам свою святую человеческую природу, в которой растворена Божественность, приложил свое Сердце к нашему сердцу, свой Ум к нашему уму, свою Волю к нашей воле, свою Память к нашей памяти, свою Способность страдать к нашей страдающей природе, свою безгрешную плоть и обоженную кровь к нашей нечистой и замутненной, взыгрывающей крови. Так Его любовь распространяется на всех нас. Он нас переделывает, формирует, помогает нам переродиться самым простым и утонченным способом: приложением, дарением всего, чем является Он сам, всему тому, чем являемся мы сами»[401].

В этом тексте мы лишь подошли вплотную к «разъединению». Оно явствует лишь из того момента, что Христос в самом деле получил «Способность страдать», при том что Его Божественность «растворена» в Его человеческой природе и Его кровь «обожена». Оба эти выражения, наоборот, выражают аспект «взаимопроникновения». И, наконец, схема голограммы здесь выражена термином «приложения», возникающим не единожды.

В другом тексте, говоря о своих испытаниях, она, по всей видимости, солидаризируется с тем послушанием, какое было у самого Христа: «Душа моя познала крупицу крестной муки. Она нашла Бога в такой горечи и боли, где, кажется, даже воспоминание о Боге запретно; она увидела, что Его окружают все виды естественного и сверхъестественного бессилия, и небо оказывается за решеткой». То есть она сама во всем этом видит разновидность «разъединения». И далее она продолжает: «Но душа всегда может сказать: “Господи! Да будет воля Твоя!” – и тогда вместо блуждания по этим горьким, грубым тропам, в которых ей уже сотни раз казалось, что она заблудилась, душа должна с любовью узнать, что Тот, Кто остается для нее невидимым, все еще несет ее; что тайный друг работает на нее и в ней тем неотразимым и вглубь проникающим орудием, каким является страдание; что Он уже сразился за нее и что только Он может отвести от нее нападки и козни врага…»[402].

Великий мистик, мирянка: Адриана фон Шпейр

Как и Тереза-Елена и Люси Кристина, Адриана[403] не была монахиней. Она вела самую обычную жизнь в миру: работала врачом, была два раза замужем, оба ее мужа, и первый, и второй, были известными профессорами.

У нее было нелегкое детство. Мать плохо с ней обращалась, и она нашла себе убежище от материнской нелюбви в молитве и тесном общении со своим ангелом-хранителем. Это была швейцарская протестантская семья, поэтому очень скоро она почувствовала неудовлетворенность той верой, той религиозностью, которая была принята в семье. Ее встреча с отцом Урсом фон Бальтазаром, в то время иезуитом и будущим кардиналом, оказалось поворотной для них обоих. Она принимает католичество и становится его духовной дочерью, а он, благодаря ей и ее мыслям, смог в своих лекциях выйти к новым рубежам богословия.

Как рассказывает Урс фон Бальтазар, уже с самого момента обращения Адрианы, на нее посыпался «водопад благодатных мистических даров: ей являлись Богородица, некоторые святые, затем апостолы, отцы Церкви, вплоть до Терезы из Лизье и кюре из Арса: видения, диалоги, внезапные и необъяснимые исцеления больных, стигматы». Каждый раз, когда мы начинаем изучать жизнь кого-нибудь из подобных мистиков, возникает впечатление, что вот у этого мистика жизнь еще необычнее, чем у всех остальных.

Когда однажды она возвращалась домой с работы на машине, ее вдруг остановил внезапно упавший с неба свет, и она услышала голос, произнесший: «Ты будешь жить на небе и на земле».

Одной из ее привилегий, если можно так выразиться, было то, что она видела в видениях не просто события прошлого, но и духовные и психологические особенности тех, кто в этих событиях участвовал. Вот, например, как она увидела некоторые нюансы происходящего во время Страстей Христовых. Я остановлюсь здесь на текстах, в которых явно показано, что Христос одновременно и истинный Бог, и истинный человек. В начале следующего отрывка к этому есть отсылки:

«Конечно, даже и в Гефсиманском саду Сын смотрел на все глазами Отца. Но для Него самого самым главным в тот момент было то, что Он всецело и полностью стал человеком, ограничив Себя человеческими способностями… Он избрал волю Отца, зная, что она несет с собой страдание, и что послушное принятие этой воли страдания не уменьшит, скорее, наоборот… И поскольку Ему была хорошо известная Отцовская воля, открыта сполна и она сама, и то, как нужно по-божески ее исполнить, Он знал и то, до какого предела страдания придется Ему дойти, что предел этот не ограничится человеческими нормами, но далеко их превзойдет, как если бы человеческой субстанции, человеческой кожи не хватило на то, чтобы такое страдание покрыть»[404].

А вот тут она входит в самую сердцевину той драмы, которую заметили еще Отцы Церкви, и которую пережили на собственном опыте многие мистики: