Христос остановился в Эболи

Я уже собирался уходить, когда в комнату ворвались, взвизгивая, подпрыгивая, жестикулируя, изумляясь, вскрикивая, вздымая руки к небу, целуя донну Катерину, две девушки лет по двадцати пяти, возраст, который в этой местности считается уже слишком зрелым для незамужней девицы. Они были небольшого роста, пухлые, шумливые, черные, как угольные мешки, с черными короткими развевающимися кудрями, с черными, мечущими искры глазами, с черными усиками над большими мясистыми губами, с черными волосатыми ногами и руками, находящимися в непрерывном движении. Это были дочери доктора Милилло, Маргерита и Мария. Донна Катерина послала за ними, чтобы познакомить их со мной; обе девушки для этого случая накрасили губы толстым слоем ярко красной помады, напудрили лица белоснежной пудрой, надели туфли на каблуках и прибежали. Это были очень добрые девушки без единой мысли в голове, поразительной наивности и невежества. Все их изумляло, от всего они приходили в восторг — от моей собаки, от моей одежды, от моих рисунков, — выражая это в пронзительном визге, стрекотание, прыгая, как две черные лошадки. Они стали сразу же говорить о лепешках, о тортах, о кухне. Донна Катерина не уставала хвалить их: они великолепные хозяйки. Вероятно, Маргерита и Мария тоже входили в страстные расчеты донны Катерины. Они были в ее воображении одновременно средством убедить дядю доброжелательно относиться ко мне и, с другой стороны, привлечь, а может быть, и привязать меня к ее партии; кого, действительно, смог бы я найти в поселке лучше дочерей доктора? Донна Катерина спросила меня, не обручен ли я; потом она смогла бы очень просто проверить правильность моего ответа почтовой цензурой, которую потихоньку осуществлял дон Луиджино.

Две бедные девушки, как и я, бессознательное орудие высшего провидения, пришли в сопровождении плохо одетого парня лет восемнадцати, который молча, отупело сидел в углу комнаты; у парня было желтое искривленное лицо, бессмысленный взгляд, толстая отвислая нижняя губа. Это был их брат, единственный мужчина дома Милилло. Старый доктор, который тем временем пришел, сообщил мне, что мальчик очень хороший, но беспокоит его, так как после перенесенного энцефалита несколько отстал, а он не может заставить его учиться. Он посылал его в гимназию и во многие другие школы, но безуспешно. Пытался заставить его изучать сельское хозяйство — и тоже неудачно. Мальчик хотел теперь поступить на унтер-офицерские курсы карабинеров и вскоре должен уехать. Он думает только о мундире. Конечно, это совсем не то будущее, о котором мечтал для него отец, но, в конце концов, это тоже неплохо. Я не мог отрицать этого: из несчастного идиота выйдет безвредный бригадир.

Донна Катерина, по желанию дяди, перевела разговор на меня, на мою профессию медика. Напрасно я старался убедить ее, что я хотел бы быть только художником, — она меня не слушала. И доктор своим заплетающимся, как обычно, языком посоветовал мне, чтобы я, во всяком случае, если буду посещать больных, не увлекался дурно понимаемой здесь щедростью и добросердечием, потому что все только и думают, как бы не заплатить, хотя государственная такса обязательна и ее надо соблюдать из профессиональной солидарности, из-за приличий, которыми нельзя пренебрегать, и тому подобное. Старый врач только пассивно принадлежал к партии своих племянников и только как родственник разделял их страсти. Он был «слишком добр», как говорили донна Катерина и дон Луиджино. Старый ниттианец, он даже иногда в частной беседе осуждал фашистские взгляды подесты и порицал в нем бахвальство, стремление властвовать, методы полицейского, но, в конце концов, примирялся с ними из любви к спокойствию, а также потому, что извлекал из этого выгоду. Он бы согласился под давлением племянников, а, может быть, и из-за интересов дочерей не ставить мне палок в колеса; но он боялся, что на него будут смотреть как на старика, с которым не считаются и которым можно вертеть как угодно. Он держался с достоинством и был щепетилен. Поэтому мне пришлось покорно выслушивать его длиннейшие запутанные объяснения и кучу отеческих своекорыстных советов. Я должен заставить крестьян платить, придерживаясь таксы, не верить их болтовне, потому что все они лжецы и невежды и чем больше делаешь им благодеяний, тем они не благодарнее. Они не умеют ценить благодеяний. Он прожил в поселке более сорока лет, лечил их всех, благодетельствовал им всеми способами, а они платили ему тем, что называли его ни на что не годным и выжившим из ума. Но он вовсе не выжил из ума. Ему больно видеть неблагодарность крестьян. И их суеверия. И их упрямство. И так далее и тому подобное.