Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

– Это всё равно, что вот его сразу отдать… Это всё равно, что вот сейчас тебе его отдать и пойти.

– Эту безделку?

– Это тебе он – безделка.

– Ишь, гордый… Нет у меня хлеба.

Зенон вздохнул, поняв, что занять не получится. Была у него дома шкура чернобурой лисы, ещё зимняя, да всё берёг, и вот только вчера, желая продать подороже, заквасил последнюю горсть муки и намазал шкуру с порченого бока. Не хотелось отдавать последнюю монету, мало ли что могло случиться за две недели, пока не продаст лису (мог приехать, например, поп, и тогда не оберёшься ругани, а может, и худшего), да что поделаешь?

Он вытащил монету из-за щеки, полил на неё водой из ведёрка, стоящего на срубе.

– Чего моешь?

– Я-то здоровый. А бывают разные, прокажённые хотя бы. Хоть всё это и от Бога, а в руки брать неприятно.

– Ну, это кому как, – усмехнулся хлебник.

– Так дашь?

Хлебник почесал голову:

– Динарий кесаря. Милый ты мой человек. Человек ты уж больно хороший. Гордый. Ну, может, наскребу. – И монета исчезла, словно её и не было.

Зенон стоял и ждал. Проехал мимо него воз сена к воротам бернардинцев. Сбоку шёл здоровый дурило монах. Лохматый крестьянский конёк потянулся было к возу – монах ударил его по храпу. Конёк привычно – словно всегда было так положено – опустил голову со слезящимися глазами.

И тут Зенон увидел, как наперерез возу идёт знакомый кузнец, Кирик Вестун, может, только на голову ниже известного Пархвера. Лицо отмыл, а руки – чёрта с два их и за неделю отмоешь. Смеётся, зубами торгует. Жёлтый, как пшеничный колос, как огонь в кузнице. Глаза ястребиные. Кожаный фартук через плечо, в одной руке молот. А с ним идёт ещё один здоровило (ох и здоровы же гродненские мещане, да и повсюду на Белой Руси не хуже!), только разве что похудее да волосы слишком длинные. Этот – в снежно-белой свитке и в донельзя заляпанных грязью поршнях. Через плечо – козий чехол с большой дудой.

Дударь глянул на сцену с коньком, подошёл к возу и выдернул оттуда большую охапку сена. Монах сунулся было к нему, но тут медленно подошёл Вестун.

– Чего тебе, чего? – спросил невинным голосом.

Дударь уже бросил сено коньку.

– Ешь, Божья тварь, – и потрепал его по гривке, нависшей на глаза.

Животное жадно потянулось к сену.

– Сена жалеешь, курожор? – спросил Кирик. – Вот так тебе черти в аду холодной воды пожалеют.

– Сам в аду будешь, диссидент[41], – огрызнулся бернардинец.

– За что? За то, что не так крещусь? Нужно это Пану Богу, как твоё прошлогоднее дерьмо.

– Богохульник! – вращая глазами, как баран перед новыми воротами, прохрипел монах.

– Дёргай ещё охапку! – скомандовал Кирик.

Волынщик медлил, так как монах потянулся за кордом. И тогда кузнец взял его за руку с кордом, минуту поколебался, одолевая сильное сопротивление, и повёл руку ко лбу монаха:

– А вот я тебя научу, как схизматы крестятся. Хоть раз, да согреши.

Чтобы не пораниться, бернардинец разжал кулак. Корд змейкой сверкнул в пыли. Дударь подумал, поднял его, с силой швырнул в колодец. Там булькнуло.

Он поправил дуду и направился к возу.

– Вот так. – Вестун с силой припечатал кулак монаха к его лбу. – И вот так. – Монах согнулся от толчка в живот. – А теперь правое плечо… Куда ты, куда? Не левое, а правое. А вот теперь – левое.

И с силой отшвырнул монаха от себя.

– Богохульство это, Кирик, – неодобрительно молвил дударь. – Баловство.

– Брось, – плюнул кузнец. – Вон Клеоник католик. Что я, заставлял его по-нашему крестится? Да я ж его кулаком обмахал, а не пятью пальцами. Брось, дударь, сам щепотью крестишься.

Конёк благодарно качал головой. И тут кое-кто на площади, и Зенон, и даже сам кузнец присвистнули. Из ободранного воза торчали, поджимаясь, женские ноги. Монах с молниеносной быстротой сдвинул на них сено, побежал возле коней, погоняя их.

Привратник с грохотом отворил перед возом ворота. Усмехнулся со знанием дела.

Воз исчез. Хлопнули половинки ворот.

– Видал? – со смехом спросил Кирик. – Вот тебе и ободрали.

– Глазам не верю, – почесал затылок дударь. Друзья со смехом тронулись улицей, стараясь занять как можно больше места.

«Нужно будет с кузнецом поговорить», – подумал Зенон.

Хлебник уже вышел с небольшой котомкой. Глядя в спины друзьям, шепнул:

– Еретики. Теперь понятно, откуда такие письма подмётные, прелестные появляются, от каких таких братств.

Зенон увидел узелок.

– Ты что? Побойся Бога, хлебник.

– Подорожало зерно, – вздохнул тот. – Ну и… потом… тебе всё равно через неделю приходить, так остаток, столько же, тогда возьмёшь. Чтоб не набрасывался сразу, чтоб надолго хватило. Я тебя жалею.

– А зерно тем временем ещё подорожает?

– Жалей после этого людей, – сказал рыбник.

– Слушай, ты, – засипел хлебник. – Мало у меня хлеба. Почти совсем нету. И мог бы я тебе и через неделю ничего не дать, и вообще не дать. Тихон Ус твой друг?

– Ну, мой.