Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

Вестуна, дударя и друга Зенона, Тихона Уса, нашли возле мастерской Тихона в Золотом ряду.

Тихон, взаправду такой усатый, что каштановые пряди свисали до середины груди, выслушав Зенона, поморщился.

– Дурень ты, дружок, – попенял он Зенону. – Я за тот хлеб ему отработал. Перстенёк золотой с хризолитом сделал его… гм… ещё в прошлом сентябре. Она в сентябре родилась, так что хризолит ей счастливый камень. Неужели такая работа половины безмена зерна не стоит? Я думал, мы в расчёте. И потом, если голуби виноваты, он должен тебе отдать. Площадь, на которой его лавка стоит, принадлежит Цыкмуну Жабе. А хлебник ни гроша Жабе не платит и за то должен голубей с Бернардинской и Иоанновой голубятни кормить. Так он, видать, от голодухи не кормит. Глаза у него шире живота и ненасытные, как зоб у ястреба. Святых птиц к разбою приучил. Что же делать?

Кирик спрятал в карман кости, которыми от нечего делать мужики играли втроём, и поднялся.

– А ну, идём.

– Куда ещё? – спросил Зенон. – Вечно ты, Марко, раззвонишь.

– Пойдём, пойдём, – поддержали кузнеца друзья.

Тихон также встал. У него были удивительные руки, грязно-золотые даже выше кистей – так за десять лет въелась в них невесомая золотистая пыль, единственное богатство мастера. Жилистые большие руки.

И эти золотые руки внезапно сжались в кулаки.

…В зале суда читали приговор. Читал ларник[43], даже на вид глупый, как левый ботинок. Вытаращивал глаза, делал жесты угрожающие, примирительные, торжественные. А слов разобрать было почти нельзя – словно горячую кашу ворочал во рту человек.

– Яснее там, – усмехнулся Лотр.

– «…исходя из, – ларник громоподобно откашлялся, – высокий наш суд повелевает сатанинскому этому отродью…». Слушай!

От громоподобного голоса мыши в клетке встали на задние лапки. Ларник поучительно изрек им от себя:

– Ибо сказано, кажется, в Книге Исход: «Шма, Израиль!» Это значит: «Слушай, Израиль!». Вот так.

– У вас что, все тут такие одарённые? – спросил Лотр.

– Многие, – усмехнулся доминиканец.

Ларник читал по свитку дальше:

– «Повелевает высокий наш суд осудить их на баницию[44], изгнать тех мышей за пределы славного княжества и за пределы великого королевства, к еретикам – пусть знают. А поскольку оно высокое, наше правосудие, выдать им охранную грамоту от котов и ворон». Вот она.

Корнила взял у ларника свиток, пошёл в угол, начал запихивать его в мышиную нору. И вдруг свиток, словно сам собой, поехал в подполье, а ещё через минуту оттуда долетел радостный сатанинский писк.

– Так-то, – произнес сотник. – С сильным не судись.

Великан Пархвер прислушался:

– Они, по-моему, его едят. У меня слух тонкий.

– Их дело, – буркнул сотник.

В подполье началась радостная возня.

– Видите? – оживился мрачный Комар. – И они пришли. И им интересно.

Кардинал встал.

– Думаю, не должны мы забывать о милости, о человечности, а в данном случае – об анимализме. Нужно дать две недели покоя матерям с маленькими мышатами… Нельзя же так, чтобы в двадцать четыре часа.

– Ум – хорошо, а дурость – это плохо, – как всегда, ни к селу, ни к городу проговорил Жаба.

– И месячный срок для беременных мышей, – добавил Босяцкий.

Ларник слушал, что ему говорят и шепчут, черкал что-то пером. Потом встал и огласил:

– В противном же случае – анафема.

Друзья стояли у дверей хлебника. Хлебник шнырял глазами по соседям-лавочникам, но те, очевидно, не хотели связываться со здоровенными, как буйволы, ремесленниками.

– Так что? – спросил Ус. – Перстенька моего не считаешь?

– Почему? – спрятал глаза хлебник. – Ну, ошибся. Ну, ошибка. Насыплю ему ещё узелок.

– И тот насыпь, – мрачно сказал «грач» Турай.

– Это почему? – взвился хлебник.

– А потому, – поддел, смеясь, Марко. – Чья забота голубей кормить? Жмёшься, скупердяй? Из-под себя съел бы?

– Ты уж заткнись, щенок, – зашипел было на него хлебник.

– А вот я дам тебе «узелок», – заступился за друга Клеоник.

– Ты чего лезешь?! Ты?! Католик! Брат по вере!

– Братом я тебе на кладбище буду: ты у капеллы, а я с краешка, хотя я богов делал, а ты их грабил.

– Богохульник! – кипел хлебник.

– Замолчи, говорю, – усмехался Клеоник. – А то я с тебя лишнюю стружку сниму или вообще сделаю из тебя Яна Непомуцкого[45].

– А вот тебе и торба для этого. – Кирик бросил к ногам хлебника мех.

– Это ещё зачем? – покраснел тот.

– Он дал тебе десятую часть талера. Это больше половины этого меха.

Зенон готов был сквозь землю провалиться. Сам не справился, простофиля, теперь друзья за него распинаются.

– Нет, – еле выдавил хлебник.

– Значит, не дашь зерна?

– Рожу, что ли?

– Та-а-к, – подозрительно спокойно произнес Кирик. – Духи святые всё склевали, мыши подсудимые.

И он внезапно взял хлебника за грудки:

– Пьянчуга, сучья морда, грабитель. Ты у меня сейчас воду из Немана будешь пить до Страшного суда.

– Дядька… Дедуля… Папуля… Швагер[46]…

– Иди, – швырнул его в двери Вестун.

Хлебник побежал в склад.

«Дзи-ур-ли-бе-бе-бе-бя-бя-бя», – непрерывно, до самых низких звуков опускаясь, проблеяла ему вдогонку дуда. Словно огромный глупый баран отдавал Богу душу.