Хризантема императрицы

Дашка подъехала ближе, так близко, что острые коленки ее уперлись в его ноги. Пахнуло бальзамической вонью, духами, хозяйственным мылом и церковным ладаном. Ледяная ладошка схватила за руку, сжала, слишком уж крепко, так, что и не вырвешься, дернула, заставляя нагнуться.

– Нужно быть святой, чтоб любить такого ублюдка, как ты. И если кто и виноват в смерти Желлы, то ты, Милочка.

Вырваться, оттолкнуть, убраться прочь из этой квартиры. Дашка нарочно, Дашка всегда его обижала, сначала из ревности, потом из стервозности характера. Она и Серж, сладкая парочка, папины любимчики, родительская радость. Всегда вместе, всегда друг за друга, а он, Милочка, с самого детства лишний. Он мешал, он крутился под ногами, отвлекал и портил вещи... только Желлочка его и любила.

– А она и вправду помнила о тебе, спрашивала, – Дашка дышала в лицо шоколадом и перцем, остро-сладкое, несочетаемое, как вся его жизнь. – Ты ж ни разу не заехал, не навестил. А глядишь, потратил бы минутку, и узнал бы, где шкатулочка хранится.

Не было у него минутки. Да и желания тоже. Тогда ведь все казалось простым и ясным, Желлочка любит, Желлочка не забудет, Желлочка до последнего с ним.

Желлочка предала. Нет, не сама, ее заставили, Дашка обманом в доверие втерлась, выманила, вынюхала, вызнала про шкатулку и к рукам прибрала. А Желлу отравила и его, Милослава, подставила.

– Вон пошел, – тихо сказала Даша. – Если не хочешь поближе познакомиться с Германом. Предупреждаю, он не настолько хорошо воспитан, чтобы спокойно отнестись к твоим извращениям.

Все-таки она! Выдала себя! И сделала это нарочно. Какую игру она снова затеяла?

Гений

Дождь тарабанил по нервам. Они как провода, протянутые от головы к руке, оголенные, беззащитные перед каплями, каждая из которых вызывала судорогу, коллапс, почти гибель вселенной. И водка, которую он пил, нисколько не заглушала, скорее напротив, обостряла болезненность восприятия.

В комнате было темно. Вельский не любил темноту, но сегодня он заставлял себя внимать ей, ловил каждый шорох, резкий скрип половиц в соседней комнате, которая, как он знал, пуста, но тем не менее... тем не менее половицы скрипели, а с ними дверца шкафа – кто ее открывает? Вот зашелестело, зашуршало, заставляя затаить дыхание, кривая тень скользнула по стене, метнулась, норовя коснуться, и Вельский, тонко взвизгнув, отполз в сторону. Тень отступила.

Нет, он не будет включать свет. В страхе и немощи новое рождение, новая сила, и он, пусть пока еще сохранил подобие человека обыкновенного, твари дрожащей, но вот-вот переродится в нечто новое. В его руках его грядущая судьба, неотвратимая в мощи своей.

И топор. Топор отложить можно, а лучше бы завернуть в черный пластиковый пакет, который лежит в одном из ящиков на кухне, заклеить лентой, вынести на помойку или к реке. Сверток плюхнется в воду, порождая беспокойные круги, всколыхнет уютную муть, потревожит мягкую подушку ила и исчезнет навсегда.

А с ним и надежда на преображение.

Полыхнула молния, вслед за которой прокатился громовой раскат, слабо зазвенели стекла. И над самым ухом кто-то тяжело вздохнул.

– Я не боюсь, – сказал Вельский сам себе и подтянул топор поближе. – Страх для убогих...

Зазвонил телефон. Вельский потянулся к трубке, но не поднял сразу. Предчувствие чего-то плохого, способного снова изменить уже однажды измененную судьбу, заставляло медлить. А телефон надрывался, то радостно, то обиженно, то глухо.

– Алло? Алло... это ты? Ну наконец-то, что ж ты так долго, я заждалась! Знаешь, отсюда не так-то просто дозвониться, – голос, долетавший сквозь треск и шум помех, был знаком. Женька? Нету больше Женьки. Исчезла, растворилась в небытие! От нее остались пятна на лезвии да клок волос.

– Между прочим, тебе просили передать, чтобы ты поторопился. Слышишь? Не затягивай, а то все испортишь. Ты же хочешь стать известным?

– Хочу, – ответил Вельский, а вышло мычание, губы вдруг онемели и перестали слушаться, и руки тоже, иначе он бы не позволил, он бы отключился, бросил трубку. Мертвые мертвы, и нечего мешать.

– Трус. Какой же ты трус! И неудачник. Графоман несчастный. Знаешь, это даже хорошо, что ты меня убил, потому что жить с таким скотом было просто невыносимо. Да, я тебе изменяла!

– Сссс...

– Вот, даже сказать ничего не можешь. Ты ж импотент, как в постели, так и в творчестве. Смотри, это твой последний шанс, не используешь – навсегда останешься таким, как сейчас, никчемною амебой ...

Помехи почти исчезли, и голосок журчал, журчал, журчал... ручеек по камушкам, вода по проводам, по нервам. Рука судорожно сжала топор, поднялась и резко, с размаху, с наслаждением опустилась. Лезвие застряло в пластмассе, но Женька заткнулась.

И это хорошо. Это замечательно. Ее давно следовало заткнуть. А что до остального – тут она не права, он воспользуется шансом, станет знаменит. Жесток, беспощаден, популярен.