Хризантема императрицы

Желла тихо улыбалась, глядя в окно. Осеннее солнце. Хризантемы. Жизнь.

Теперь все будет иначе.

Леночка

Ой, мамочки, она едва не проговорилась! Еще немного и Герман догадается, поймет, что она – сумасшедшая, и тогда... Леночка точно не знала, что именно он предпримет, но догадывалась, что ничего хорошего ее не ждет. Он злой. Или нет, не злой, а скорее уж жестокий. Ну или жесткий как позапозавчерашний хлеб, есть, конечно, можно, но только если очень-очень голодная.

Опять она всякие глупости думает. И говорит тоже, вон Герман как жалостливо смотрит. И про ужин не зря сказал, от ужина Леночка не откажется, во-первых, потому что очень хочет есть, во-вторых, потому что дома сидеть страшно и не столько из-за Вельского, сколько из-за Феликса. А к старухе Феликс не придет, он – вежливая галлюцинация.

– Знаешь, – совсем другим, очень серьезным и оттого пугающим тоном произнес Герман. – Я сначала подумал, что ты здесь не случайно появилась, что тебе от Императрицы что-то нужно.

– Что?

– Откуда мне знать. От нее всем что-то да нужно.

– И тебе?

– И мне.

Ну об этом могла бы и не спрашивать, он ведь на коллекцию нацелился, рассчитывает получить после смерти Дарьи Вацлавовны. И квартиру, наверное, тоже. И деньги. У нее же есть какие-то деньги, чтобы не отказывать себе в маленьких капризах, вроде апельсинового джема.

Стало грустно и очень жалко Дарью Вацлавовну. И Германа тоже, потому что он ведь хороший на самом деле, просто у него, наверное, жизнь сложилась так, что он зачерствел.

– Что, думаешь, я – сволочь? Сижу, жду наследства? А и правильно, и сволочь, и сижу, и жду. Я на старуху вышел, к ней подход нашел, я вообще, если хочешь знать, содержу ее!

Но ведь не по доброте душевной. Нет, Леночка не сказала этого – зачем обижать человека – но он и так понял, без слов. На этом разговор был окончен, Герман завел машину и к дому ехали в молчании. Остановившись у самого подъезда, он заглушил мотор, и единственным звуком, нарушавшим тишину, остался шум дождя.

В тишине неуютно. Особенно в той, которая во время дождя.

Тук-тук-тук, капли по стеклу. Стук-стук-стук, каблучки по полу. Скрип и полоска света из приоткрывшейся двери, а на ней тень. Стоит, не шевелится, смотрит, и взгляд ее проникает сквозь толстое ватное одеяло. Нужно замереть и не шевелиться. Не дышать. Тогда тень уйдет.

Но не шевелиться тяжело, под одеялом жарко и пятки чешутся, и в носу свербит, и вскочить бы, закричать... тук-тук-тук, все быстрее тарабанит дождь по подоконнику. Стук-стук-стук, сердито цокают каблуки. И только пол не скрипит, но тень все ближе.

Запах ландышей, липкий как пот, тянется за нею, вползает под подушку, заставляя задержать дыхание. А сверху наваливается тяжесть... и она пытается кричать, вырваться, но тень сильнее, тень...

– Тише, тише, успокойся, хорошо все, – ее держала не тень, а Герман. Крепко и нежно, гладил, шептал, что все хорошо и ничего страшного, что это только гром и не нужно бояться. А она не боялась, она плакала, уткнувшись в шершавую ткань куртки, которая пахла – все-таки пахла, Леночка четко ощущала этот страшный аромат – ландышами.

Ландыши она не любит почти так же, как хризантемы.

– Ну? Успокоилась? Что ж ты так? Это ведь дождь, просто-напросто дождь. Вода с неба.

– Вода, – Леночка попыталась отстраниться. Неудобно-то как вышло, эта истерика... раньше у нее никогда не было беспричинных истерик, и вот нате, пожалуйста. – Всего лишь вода. С неба.

Стучит по капоту, расплывается серостью по стеклу, вытягивается нитями в свете фар. Вода. Нечего бояться. И теней тоже, это глупое воспоминание, чужое.

– Держи, – Герман протянул платок и сам же вытер слезы. – Вот так давай. Немного посидим, ладно? А потом пойдем. Сначала к тебе, умоешься, приведешь себя в порядок, а то она ж непременно прицепится. Она вообще любит цепляться к людям, хотя ты ей нравишься.

– А ты?

– И я. Наверное. Но не уверен. Иногда мне кажется, что она нарочно издевается, пытается вывести из себя, иногда, что ей просто одиноко. А вообще у тебя тушь размазалась.