Хризантема императрицы

– Развел свинарник, – Герман без спросу прошелся по комнатам, заглянул на кухню, в спальную, зачем-то открыл шкаф – оттуда вывалился розовый Женькин лифчик и собственные гетры Вельского. – Тебе самому не противно?

– А тебе какое дело?

– Никакого. Ты лучше скажи, зачем Ленку третируешь?

– Кого? – несколько мгновений Вельский мучительно соображал, о ком речь идет, а потом вспомнил – Ленка, Леночка, белокурое недоразумение, которое на пару с Женькой пыталась его подставить. С Женькой он уже рассчитался, рассчитается и с Леночкой.

– Что ты сказал? – Герман обернулся, выражение лица его не предвещало ничего хорошего. А топор где? Топор в постели. Вчера, кажется, Вельский долго заснуть не мог, потому что сунул его под подушку и долго ерзал, потому как через тканево-пуховой слой ощущалось и жесткое топорище, и лезвие, и было страшно, а вдруг порежешься ненароком.

– Что ты там бормочешь, убогий? – Герман вдруг оказался совсем рядом.

– Вали отсюда.

Вышло неубедительно, Герман, ухмыльнувшись гаже прежнего, ухватил за лямки майки, потянул на себя и, стукнувшись лбом о лоб Вельского, сказал:

– Если это ты вчера был, лучше признайся сразу... – он потянул вверх, приподымая Вельского, и майка затрещала. – Я – не менты, мне доказательств не надо, мне предположения хватит, чтоб тебе шею свернуть. Ясно, гаденыш?

– Я... я не знаю, о чем ты... я... я вчера дома был. Пил.

– Вижу, что не классиков читал. Женька где?

Зачем он про Женьку спросил? Знает? Догадывается? Ощущает тонкую эманацию смерти, исходящую от Вельского? И гадает, небось, с чем связан этот внезапный страх, отражение которого Вельский увидел в серых глазах Германа.

– А... а Женька ушла. От меня. Насовсем. – Вельский ликовал и тщательно прятал радость – да, он смог, он сумел, у него получилось однажды, значит, выйдет и во второй раз.

– Ладно, – Герман отпустил и брезгливо вытер руки о джинсы. – Живи пока. К Ленке сунешься – шею сверну. И это – не шутка. Ясно?

Куда уж яснее, но и Герман не прав... как он удивится, когда поймет свою неправоту. Как все удивятся...

Будущее предопределено. И Вельский не станет противиться предначертанию.

Наследник

Оказавшись на лестничной площадке, Герман выругался, громко и с наслаждением, а эхо, с таким же наслаждением, прокатило матерные слова по ступенькам. Стыдно не было, скорее мерзко, и пусть он, Герман, не имеет к Вельским никакого отношения, пусть он никогда, ни при каких обстоятельствах не вмешивался в чужую жизнь, но то, что происходило за дверью этой квартиры, никоим образом не укладывалось в восприятие Германом мира.

Как можно довести себя до подобного состояния? И не скотского даже, скорее некоего, присущего лишь человеку, существу разумному, но в момент полной потери разума.

Собственные мысли заставили улыбнуться и обратиться к иной проблеме. Вельский ли вчера напал на Леночку? А цветы? Звонки ночные?

Конечно, Вельский – урод, но урод тупой, с которого станется ломать дверь, но на что-то более сложное его вряд ли хватит. Значит, не он... а Женька? Женька молода, спортивна, сильна. Но зачем ей это?

И куда она сбежала?

Постояв немного, Герман вежливо постучал в дверь второй квартиры. Милослав открыл сразу, точно ждал этого визита, но увидев Германа, встрепенулся, отступил и нервным дискантом поинтересовался:

– Что вам надо?

– Поговорить, – Герман переступил порог. Ну надо же, духами пахнет. И запах не новый, но и не старый, скорее регулярно подновляемый. Ландыши, ландыши... немного холодной мяты, немного терпкого, мужского мускуса, капля горькой полыни и совсем на излете, шлейфом – грейпфрутовая горечь. И снова ландыши свежей волной.

Леночка ландыши упоминала.

– Что ж, проходите на кухню, я как раз завтракаю.

Милослав в темно-синем, байковом домашнем халате, наброшенном поверх выглаженных брюк и белоснежной рубашки с широким воротом. Даже при галстуке. И очочки на носу довершают образ не то успешного буржуа, не то помещика, переселившегося за какой-то, вероятно, киношной надобностью в городскую квартиру.

– Не буду врать, что рад вашему визиту, но вы правы, повод для разговора имеется. Присаживайтесь. Тот стул не надо трогать, он сломан. И да, я не в состоянии его починить, представьте себе, что некоторые люди не умеют обращаться с молотком и гвоздями, у них совершенно иные таланты.

Это он к чему говорил? Странный тип, сам с виду приличный до скрежета зубовного, а квартира-то в запустении, и не только потому, что стул сломан. Вон, на скатерти желтые пятна и хлебные крошки, эмаль на плите потрескалась, вот-вот слезать начнет мелкими белыми чешуйками, побелка на потолке вспучилась пузырями, а в углу зеленовато-черными разводами плесень. На ковре – залысины, и обои выцвели. И не вяжется Милослав-помещик или Милослав-буржуа с такой вот обстановкой.