Хрома. Книга о цвете

Выражение «белоснежный» очень туманно. В цвете снега всегда так много голубого, из-за его кристаллической поверхности и частичной прозрачности, и его текстура настолько отличается от текстуры любого цветка, что их сравнение едва ли уместно. Я думаю, что термин «белоснежный», так же как и «золотистый», несет скорее символический, а не описательный смысл и используется для любого белого, чтобы передать ощущение чистоты.

Почти все белые цветы на самом деле желтовато-белые, и лишь немногие из них голубовато-белые, такие как Omphalodes linifolia, но их текстура настолько отличается от снега, что их невозможно сравнивать. Должна сказать, что большинство белых цветов имеют цвет мела, и, хотя такое определение звучит несколько презрительно, на самом деле это по-настоящему прекрасный теплый белый цвет, но ни в коем случае не интенсивный белый.

Цветы, которые всегда казались мне самыми белыми, – это Iberis sempervivens, жесткий и мертвый белый, как кусок глазированной керамики, без какой-либо игры или вариаций, и поэтому совершенно неинтересный.

(Гертруда Джекилл. Лес и сад)

Когда мне было девять, мне подарили на Рождество два тома тревильяновской «Иллюстрированной английской социальной истории». Не думаю, что я ее прочел! Но я влюбился в иллюстрации – в частности, в миниатюру Николаса Хиллиарда, на которой молодой чело-век изнемогает от любви, прислонившись к дереву. Он положил руку на сердце, вокруг него – белые розы. На нем – белый воротник, черно-белый камзол, белые чулки, белые туфли. Возможно, он жил в одном из черно-белых деревянных домов, которые тоже были нарисованы в этой книге и с которых я сделал бесчисленное количество рисунков, даже более фантастических, чем дворец Нонсач. Мир белых башенок и шпилей… над которыми разыгрывались воздушные битвы. Я думаю, эти рисунки отражали мое внутреннее смятение, битву, которая бушевала все мое детство, бомбардировки и сирены воздушной тревоги, а внизу – дом, которому угрожала опасность. Черно-белый дом.

Продвижение белого в двадцатом веке было замедлено Второй мировой войной. Les Terrasses архитектора Ле Корбюзье, выкрашенные в сливочно-белый цвет, и его же вилла Савой (1930) – чисто белая – вдохновили на тысячи имитаций, с которыми вы сталкиваетесь на морских курортах. Чистая и домашняя современность пала жертвой Окончательного Решения [10] – мечта гитлеровского архитектора Альберта Шпеера о возрождении неоклассицизма осуществилась намного позднее – в постмодернизме 1980-х миссис Тэтчер.

На руинах войны восстанавливались цвета. Светлые домики 1950-х, каждая стена своего собственного оттенка, бледная тень мондриановского сияющего и искрящегося «Буги-вуги на Бродвее».

1960. В белой горячке технологической революции Гарольда Вильсона мы возродили белый. Наружу вышел белый линолеум, и белая эмульсия покрыла коричневый и зеленый нашего викторианского прошлого, так же как и светлые домики 1950-х. Наши комнаты опустели и слепили чистотой, хотя это состояние и трудно было поддерживать, потому что скоро наши ноги ободрали белизну половиц. А в середине комнаты неровно жужжал черный брауновский тепловой вентилятор – дедушка дьявольской черной технологии 1980-х. Черный в центре белого. В кино – «Сноровка» с Ритой Ташингэм, выкрасившей свою комнату в чисто-белый, искусство, следующее за нашей жизнью.

Посреди этого белого мы жили красочной жизнью. Это продолжалось недолго. К 1967 году беспорядочная психоделическая радуга затопила пространство.