Хромой Орфей

- О комплексе неполноценности у павианов с собачьими головами, - сказал он мрачно.

- Уважаемые млекопитающие! - воскликнул Либор, пытаясь перекричать галдеж: он собрался произнести речь.

- Да здравствуем мы, ребята!.. - Бацилла икнул и выпил еще одну рюмку, залил себе подбородок, передернулся; глаза его, казалось, сейчас вылезут из орбит. - Следующий Новый год мы будем встречать не так! Вот этот будет носиться на самолете и пересчитывать созвездия, - не разокрали ли их за войну. А Милан дождется своей революции, факт! Милан, приходи, забирай наш дом, и-ик! Обещай, если ты мне хоть капельку друг, что сам его заберешь...

- Заткнись, толстозадый! - отозвался Милан и угрожающе нахмурился. Смейся лучше над своим брюхом!

- Нет, ты обещай! - плаксиво повторил Бацилла и рыгнул. - И знай... я сам буду ждать тебя у ворот... с красным флагом. Я тебе докажу...

- Ребята, - Милан привстал, - дайте я ему влеплю разок.

- Оставь его, - с обычным миролюбием сказал Войта. - Видишь ведь, что нализался. Опять начнет скулить, что никто на свете его не любит.

Исполненный ненависти к родному классу. Бацилла хлопнул кулаком по столу, так что рюмки зазвенели.

- Долой буржуев! - завопил он. - «Пусть сгинет старый подлый мир!» Ребята!

- Да не ори ты! - Павел, слегка усмехнувшись, усадил его на стул. - Придет время, тогда и докажешь, не зря ли болтал. Не дай бог, услышит тебя здешний домовладелец - всю ночь ведь не уснет. Скажи лучше, что ты-то будешь делать после войны?

Бацилла недоуменно захлопал глазами.

- Не знаю... Наверно, придется зубрить дурацкие статьи законов... Папаша так хочет, а для меня это каторга... Все равно меня никто на свете не любит!

- Началось! - деловито констатировал Войта. - Теперь он совсем разнюнится.

Милан нагнулся, прищурив глаза.

- Если, конечно, к тому времени тебя не будут глодать черви!

Толстяк с минуту непонимающе глядел на него, потом испуганно отмахнулся:

- Ну чего ты болтаешь! - Он был суеверен и боялся таких разговоров. Протрезвев немного, он попытался спорить с Миланом. - Чего болтаешь! Должен же кто-нибудь уцелеть!

- Да, но почему обязательно ты? Поскольку тебя никто не любит...

- А я не хочу помирать! - совсем потерявшись, признался Бацилла. - Мне очень не хочется, братцы. Я ведь еще так мало радости видел в жизни...

Милан похлопал его по мягкому животу.

- М-да, обидно, наверно, загнуться тухлым девственником!

- А вот и попал пальцем в небо! - вскинулся Бацилла, да осекся. Потом шлепнул ладонью по столу. - Нет, правда, если хочешь знать...

Однако ребята, воздержавшись от язвительных замечаний, обошли молчанием его бахвальство: они не сомневались, что Бацилла врет спьяну. Павел взял гитару, но запыленный инструмент оказался безнадежно расстроенным, да и репертуар Павла был ужасающе скуден.

Все взбунтовались:

- Твоего «Яношика» и «Долог путь на Запад» невозможно больше слушать, давай что-нибудь новое, Павел!

- Ладно. - Павел, не обижаясь, повесил гитару на гвоздь и настроил приемник на Прагу.

«Du hast Gluck bei den Frauen, bel ami»,[69] - щебетал с продуманной чувственностью женский голос в декабрьской ночи.

Бланка тоже слушала эту песню, сладко и тихо лилась она из дорогого радиоприемника в оранжевом полумраке бывшей еврейской квартиры. Голова кружится, не надо больше пить! Мне теперь лучше. «So viel Gluck, wie du hast...»     [70] Бланка не шевелилась, ей казалось, что она маленькая девочка, которая притворяется мертвой. Ну и что ж? Мне уже лучше. Она отметила, что он прикрыл ее мягким пледом. Он знает: после этого она не выносит, чтоб посторонний взгляд касался ее беспомощной наготы, и всегда деликатен. То, чем полно ее тело, скорее отзвук, ощущение отлива в кончиках нервов, это не я, это только мое тело, оно не спрашивает, что правильно, и живет по-своему, эгоистично, подчиняясь собственным законам, вне меня, в недопустимой, низменной, предательской радости насыщения. За это я его ненавижу... So viel Gluck... Она чувствовала тепло его руки. Зденек жив! Важно только это.

- Можно мне знать, о чем ты думаешь? Не обязательно говорить правду.

Она очнулась, с испугом упала в действительность.

- Да так, - сказала она. - Пожалуй, о том, что мне хотелось бы иметь, меч.

Это она! Войта узнал ее, а знакомый звук ее походки причинил ему глупую боль. Он прижался к стволу каштана, чтобы она не заметила его, он задыхался от стыда; гляди, вот твоя Алена! Зачем ты сюда приплелся? Ведь ты же твердо знал, что тебе будет тяжело, потому что ты не вытряхнул ее из себя! И если бы она сейчас остановилась и позвала тебя, затрусил бы за ней, как побитая собачонка, которая клянчит, чтобы ее почесали за ухом. Так-то!

Алена шла по той стороне улицы, под стынущими деревьями, ее светлые волосы рассыпались по плечам, она не улыбалась и была так равнодушно-рассеянна - от этого кольнуло в сердце, потом она исчезла за углом круто спускавшейся улицы, столь же непостижимо, как появилась у ворот дома...

Куда она идет? К нему? Войта простуженно потянул носом и переступил с ноги на ногу.