Хромой Орфей

- Войта! Ты мой... добрый... ты не знаешь, что ты для меня сейчас сделал. Останемся вместе, слышишь. Войтина? Вместе. Господи, какая я была невероятная дура! Сколько напрасно мучала тебя! Ведь все ясно... как это утро... мы его не забудем, да? Если я вдруг опять задурю, скажи только: "Утром! Вспомни, как ты была маленькой! Вспомни!" И я усмирюсь. И если мама что скажет, ты ее не слушай. Обещаешь? Это она все затеяла! Она всегда портила мне жизнь и говорила, что для моей же пользы. А сама думает только о себе, хочет еще нравиться и ненавидит меня за то, что я красивей ее и молодая. Если она начнет меня отговаривать, я плюну ей в лицо. Я замужем, скажу ей. Я могу ее выгнать из этой комнаты, я прекрасно знаю, что хибара наполовину моя понимаешь, - она озорно засмеялась, - а значит, и твоя! И кончено! Войта, Войтина, ах, сколько мы сделаем вместе! А когда война кончится, мы с тобой поедем куда-нибудь далеко-далеко и никого не станем слушать. Никого. Будем совершенно свободны, правда, и все будет наше... и тот, кто родится. Ах, я теперь так счастлива...

Он не вникал в смысл ее слов, только вслушивался в звук ее голоса.

- Войтина, - услышал он прерывистый шепот, - хочешь меня? Я тебе докажу... Погляди на меня, я этого хочу, хочу, чтобы ты меня увидел...

Сейчас, сейчас... И он с замиранием блаженного ужаса понял, что лицо его на ее обнаженной груди, она сама расстегнула измятую блузку и прижала его голову, и он может целовать эти несказанно нежные груди с маленькими сосками и чувствовать, как они волнуются под его распухшими губами. Сейчас, сейчас... в этом безумном "сейчас" был свой ритм, вступивший в них прерывистым дыханием. Сейчас, сейчас...

- Не сейчас, мы оба пьяны - умереть, не пробуждаться от этого сейчас! пусти меня, Войтина!

Свет ударил ему в глаза, он таращился на него с удивлением, с разочарованием - и мгновенно вернулась боль. Ты! Не может быть! Да. Он видит ее. Лежит рядом, опять замкнутая в своем теле, пальцы застегивают последнюю пуговицу блузки. Она погладила его по лицу, коснулась его губ. Потом он услыхал ее ровное дыхание и заснул мертвым сном.

В таком виде их застала милостивая пани, первой заглянувшая в белую комнату.

II

Открывая коробку с инструментами, Гонза испытывал волнение восьмиклассника, которому учитель заглядывает через плечо. Мелихар взял бумажку пальцами, окинул его возмутительно-беглым взглядом, фыркнул и стал читать, скребя ногтями в затылке. Заметив вопросительный взгляд подручного, сунул ему бумагу сквозь отверстие в крыле.

- Гляньте, ежели любопытно.

Сирена проревела о наступлении утренней смены, между стапелями шатались привычные фигуры, Даламанек, как всегда, носился с развевающимися полами плаща и жужжал как шмель.

Мелихар зевнул и попробовал пальцем острие сверла. Он был на редкость невозмутим.

Гонза прикинул, сколько времени нужно, чтоб прочесть двадцать строк, и ему казалось, что он неплохо изобразил удивление.

- Что вы на это скажете? - спросил он небрежно.

- Чепуха!

Гонза облизал сухие губы.

- Почему вы так думаете?

Мелихар смерил его укоризненным взглядом, словно его спросили, какое впечатление произвела на него порнографическая картинка, и сплюнул.

- Я такой ослятины вороха читал.

Этими резкими словами он будто поставил точку на разговоре, но через минуту, опробовав спуск пневматического молотка, остановился в раздумье:

- Может, это крем какой для загара?

- Вы про что?

- Да про Орфея. Или как там его.

- Вряд ли, - вырвалось у Гонзы с излишним раздражением.

Опустив красные от недосыпания глаза, он сделал вид, будто ищет на земле свою поддержку. Смеется, что ли, Мелихар? Неужели ради этого я встал на час раньше и трясся на первом поезде? Да еще без нее? Гонза почувствовал, как в нем снова загорается ненависть к этой туше, которой с грехом пополам придано подобие человека.

- Вы и вправду думаете, что это дело нестоящее?

В проходе появились Гиян с Падеветом. Мелихар втиснулся в отверстие крыла, чтоб можно было говорить вполголоса.

- А мне-то что до этого, молодой? Всему свое время, говорил папаша...

- Это как? - не сдавался Гонза.

- Коли кто хочет что сказать, должен знать время и место.

Довольный, видимо, своим пифийским ответом, Мелихар, однако, ворчливо добавил:

- Что наци - свиньи, это новость разве что для моего сверла, понятно? И потом - экая каша! Пролетарская революция. Советы, Сталин, папаша Масарик, только Иисуса Христа да Белой горы *[* Белая гора - местность под Прагой, где в 1620 году чешские войска потерпели поражение в битве с австрийско-баварской армией и Чехия на три столетия потеряла независимость. Здесь выражение "Белая гора" употреблено в смысле исключительного по своему трагизму н значению события в истории чешской нации.] не хватает. У людей другие заботы. Не в том дело.

- А в чем?

Может быть, только оттенок грусти в голове Гонзы удержал бывшего ярмарочного борца от взрыва.