Хромой Орфей

- Ладно, - скромно кивнул он. - Попробую.

Видали, - думал он уже ночью, беспомощно кусая кончик карандаша, - видали, теперь я, оказывается, умею писать! Господи Иисусе! Все такое знакомое столик у окна, светлый круг от лампы, кухонные запахи, на подоконнике в цветочном горшке лук, а в полутьме за спиной с присвистом похрапывает дед. Гонзе грустно. Он скучает по ней. Часа не прошло, как они стояли рядом, опираясь на парапет над рекой; он еще слышит ее слова и ее смех, он до сих пор полон ею: он привык с нею беседовать, даже когда бывал один; это был бесконечный диалог, но сейчас надо ее отогнать - погоди, сейчас мне некогда!

Застрял он в самом начале. Нужно обращение, но какое? Чешский народ? У-у! Такой жирный пафос, прямо шпик, хоть ножом режь. Нет! Нация? Нет! Товарищи рабочие? Но листовка предназначена не только рабочим... Товарищи по труду? Товарищи по страданиям? Одно глупей другого! Братья? Но разве мы Соколы? Отчего так моргает лампочка? Или я совсем обалдел от усталости. Спать, спать! Он сравнил себя с той чеховской нянькой, которая до того хотела спать, что задушила ребенка. Если б хоть дед так не храпел. Может, в нем свисток зашит. Что сказала бы она, если б заглянула мне через плечо? Довольно, уходи, просит Гонза. Значит, так. Трудящиеся, чешские мужчины и женщины, тотальники, товарищи, братья и сестры... Какие-то сопли, а не боевое обращение. Он зачеркивал и писал, зачеркивал и приходил в отчаяние, все выбрасывал и начинал сначала. Как же это я не знаю, что писать? Я ведь ненавижу их, как чуму; закрою глаза и вижу их перед собой и перечисляю эти потерянные дни, пустые месяцы, пропащие годы жизни; закрою глаза - и всплывает озорное, курносое лицо, обрызганное веснушками, - Пишкот! Он кукарекает петухом и воет сиреной. Но имею ли я право писать от его имени, от имени всех, у кого слетела голова с плеч, от имени евреев и ребят, погибших во время налетов в рейхе? Чем, собственно, пострадал я, чем пострадали мы, пятеро, кроме того, что не по своей вине болтаемся на заводе и все ждем чего-то? Павел прав. Еще раз, попроще, без красноречия! Фразы вздувались, намокали чернилами, разбухали от слов и тотчас опадали, как проткнутые рыбьи пузыри, - в жизни он так не потел над одной-единственной страницей. И наконец, сдался, хотя ни малейшего удовлетворения не получил. Лучше не могу. Снова задумался над обращением, и вдруг его осенило - он начал совсем просто: "Люди!" Это пленяло своей безыскусственностью и показалось ему возвышенным и благородным. Люди! Гонза заснул, уронив на стол опустошенную голову.

Свое творение он представил на суд товарищей с еще неизведанным волнением, хоть и делал вид, будто ничто не может его задеть. Неправда, задело! Потому что вокруг этой с таким трудом составленной страницы разгорелся отчаянный спор, какого меж ними еще не бывало. Разумеется, непримиримый тон спору задал Милан, он морщился, его некрасивое лицо пылало как в лихорадке и казалось, пожалуй, еще некрасивей обычного.

- Нет, это не то, черт побери! - кричал он, постукивая пальцем по бумаге.

Гонза смотрел на него с кушетки, прищурясь.

- Почему?

- По-моему, очень хорошо, - растерянно пищал Бацилла. - Ведь там все правда?

Войта смущенно молчал, а Павел был бледен от гнева.

- Классное сочинение на патриотическую тему! - наседал Милан. - Одно обращение чего стоит! "Люди!" Что это? Кому адресуется?

- Ну людям, ты что, читать не умеешь?

- Чушь, слишком общо! Болтовня!

- Ну и пиши сам, коли ты такой умный! - не выдержал обиженный Гонза. Он старался держаться спокойно, с достоинством, но каждое его слово выдавало уязвленное самолюбие. Тем более что возражения Милана казались ему слишком резкими, чтобы быть принципиальными. Знаю, откуда ветер дует. Завидует, думал он, глядя на Милана.

- Перестаньте ругаться, - останавливал Павел, - так мы ни к чему не придем. Как же договорятся люди во всей стране, когда мы не можем сойтись на нескольких словах? Дело ведь не в словах, правда?

- Как это не в словах?

- Ну хорошо, но не будем думать о престиже, - сказал Павел, взглянув на Гонзу. - Подумаем о существе. Это не беллетристика. Что ты предлагаешь, Милан? Только не ори на весь дом, незачем всем знать, о чем мы говорим. - Он встал и прикрыл окно своего логова.

Милан устало закашлялся, отер вспотевший лоб и заговорил, понизив голос, но с прежней настойчивостью. Он предложил простое обращение: "Товарищи!" Пусть все знают, что "Орфей" не мелкобуржуазная и не кулацкая организация, этим никого на заводе не приманишь.

- Почем ты знаешь? - холодно возразил Гонза. - Какие же мы "товарищи"? Кто из нас может себя так назвать? Уж не Бацилла ли? Да и ты еще не товарищ, не выставляйся! - Он почувствовал, что задел больное место Милана, но продолжал: - Терпеть не могу, когда строят из себя. Это дело слишком серьезное, люди за это жизнь отдают, насколько мне известно...

- Хорошо, - вмешался Павел, - но что ты имеешь против такого обращения? Конкретно.