Хроника гнусных времен

Бабушка с утра уходила на ферму и в огород, а он был один, совсем один в ее большом неухоженном доме! Господи, какое это было счастье! Он мог читать, мог петь, мог слоняться просто так, и никто не делал ему замечаний, что он болтается без дела, а в их семье «каждый имеет свой ряд обязанностей». Этот «ряд обязанностей», сказанный поучительным отцовским тоном, снился ему в отвратительных снах.

Он читал толстую растрепанную книгу с редкими картинками, почти ничего не понимал, но все равно читал, потому что мог читать в любое время, а не в «час, отведенный для чтения». Потом оказалось, что это пьесы Островского, изданные в девятьсот четвертом году.

Приходила бабушка, приносила какое-нибудь лакомство — свежий белый калач или горстку ирисок с налипшими на них крошками и шелухой от семечек, и они пили чай, долго, со вкусом, и одинаково отдувались, и никуда не торопились, и молчали, потому что за лето до смерти уставали от разговоров. Потом он играл на щелястом холодном полу, катал грузовик, который бабушка одалживала у соседки, чьи внуки к тому времени давно уехали в город, дудел в деревянную дудку, пугая худого желтоглазого кота, укладывал в коробку пластмассового зайца с оторванной лапой. Заяц был совсем старенький, но он любил его, хотя братья и оторвали ему лапу, играя им в футбол.

И еще бабушка брала его в лес. Летом она не ходила в лес — ей не уйти было от дома, стирки, готовки на такую ораву детей, а осенью ходила и его брала с собой.

В лесу было просторно и тихо, слышно, как лист, падая, цепляется за ветки. Все было желтым и красным, и пахло остро и сладко — так, как сейчас от его ладони. Молодым лесом, близкими холодами, умирающими листьями, подмороженной травой. В траве стояли крепкие, как огурчики, холодные и плотные грибы. Корзинка тяжелела, и обратно ее всегда несла бабушка.

Иногда ему удавалось пробыть у нее месяц. Это было самым большим счастьем в его жизни. Она укладывала его спать под теплым боком громадной, как слон, печки, крестила, шептала что-то вроде «бедолажный ты мой, бедолажный», и утро начиналось прекрасно — осенним солнцем, лежащим на полу, горячим молоком, пластмассовым зайцем, бабушкиными бодрыми тяжелыми шагами.

Потом она умерла.

И черт побери, он так и не купил ей синюю чашку, как у Клавдии Степановны!..

В его ладони оказались тонкие теплые пальцы, и он вдруг сильно сжал их.

— Ты что-то задумался, Кирилл.

— Да, — сказал он, — я задумался. Ты смотрела какие-нибудь бумаги?

— Бумаги в кабинете. — Она вытащила пальцы, как будто ей стало неприятно. — Я тебе потом покажу.

— Ты все оставила на месте? — поразился он.

— А что? — спросила она воинственно. — Я должна все спрятать? От тети Нины с Сережкой? От мамы с папой?

— От того, кто убил твою бабушку, — сказал он жестко.

— Кирилл, этого не может быть.

— Тогда поехали в Дублин, — предложил он, — мы еще успеем. Самолет завтра утром. Визу я тебе сделаю за час.

Она отошла в угол и стала смотреть в окно.

— Я забрала ее дневник, — проговорила она из угла, — он в столе. Ты можешь его посмотреть, там нет ничего особенного. Она всегда вела дневник, считала, что это признак дисциплины ума. Ничего такого она в нем не писала — что сделала за день, с кем встречалась, что купила. Тоненькие тетрадочки, по тетрадочке на каждый месяц. В Новый год она их торжественно сжигала в камине, чтобы начать все сначала.

— Ну? — спросил он.

— Дней за восемь до… до того, как она умерла, она записала: «Меня очень беспокоят Настя, Сережа и Людочка».

Кирилл помолчал.

— Настя — это ты, Сережа твой брат и сын тети Нины, а Людочка кто?

Настя печально покачала головой:

— Я не знаю. У нас нет никакой Людочки и никогда не было.

— А какие-нибудь подруги?

— Не знаю, Кирилл. На работе у нее была подруга Эсфирь Модестовна. Они созванивались каждый день. А больше я никого не знаю.

— Почему ты ее беспокоила?

— Из-за Киры. Он бабушке очень не нравился. Она нас с ним однажды увидела на Невском. Вызвала меня к себе, закатила скандал, сказала, чтобы я и думать не смела о нем. Я слушала, кивала, потом разозлилась, мы сильно поссорились. Она даже говорила, что лишит меня наследства.

— А ты?

— А я — ну и пожалуйста. Я сказала: ты проживешь еще сто лет, и мне твое наследство все равно не достанется. Ну, она засмеялась и сказала, что я просто глупая девочка. А мне тридцать скоро!..

— Про брата ты тоже ничего не знаешь?

— Сережу она тоже очень любила. Он был вторым в списке. Он часто приезжал, и ночевал, и даже деньги у нее брал на какие-то книжки. Он арабист.

— Кто?!

— Арабист, — повторила Настя и улыбнулась, как будто Кирилл был умственно отсталый, — специалист по арабскому языку и странам Ближнего Востока.

— Он дипломат?

— Он ученый. Читает манускрипты, делает всякие научные переводы. Книжку написал «Арабская скоропись». Правда, это не совсем книжка, а такая маленькая брошюрка, но все равно…