Хроника гнусных времен

— Владик! — сказала тетя Александра нежно. — Ты не должен так говорить о сестре своей матери. Это неуважительно.

— Сестра моей матери меня уже никогда не услышит, — сказал Владик радостно, — прости, Настюха. Я, правда, бабку не так любил, как ты, но все же она молодец.

Утром тетя Александра выглядела еще более бледной и еще более одутловатой, как и ее дочь. Почему-то на этот раз они были в разных нарядах. На матери был роскошный лиловый халат с неземными цветами и птицами, а на дочери вытянутый спортивный костюмчик с полинявшей мышиной мордой на животе.

— Кто будет овсянку? — громко вопросила Нина Павловна, внося на вытянутых руках пузатую кастрюлю. — Сережа, освободи мне место!

— Муся, ты когда ехала, не обратила внимание, магазин на углу открыт?

— Я ехала в восемь, Юлия Витальевна, а он с девяти.

— Настя, зачем тебе домработница в восемь часов утра? — с недоумением спросила тетя Александра. — Теперь, когда нет Агриппины?

— Я одна не справлюсь, тетя.

— Она просто сошла с ума, когда оставила этот дом тебе, — проворчала тетя Александра как бы себе под нос, но так, чтобы все слышали. Впрочем, кажется, ее на самом деле слушал только один Кирилл. — Разве может девчонка уследить за домом?!

— Мама, Насте уже тридцать. Она вовсе не девчонка. — Это Соня. Голос равнодушный, лицо бледное, как кислая сметана, под глазами мешки.

Что такое? Она защищает Настю или, наоборот, говорит ей явную гадость?

— Ну конечно, девчонка! Даже ты еще девчонка, а тебе тридцать пять!

Словно молния сверкнула, по лицу Сони пробежала судорога, и все вернулось на место — бледное озеро кислой сметаны.

— Тетя, — вступила Настя, — мне еще только будет двадцать девять. А Соне всего тридцать три.

— На следующий год тридцать четыре, — сказала Соня безразлично.

— А мне через восемь лет — сорок, — объявил Кирилл. Все вдруг уставились на него, как будто он сказал какую-то непристойность.

— Вы тут совсем ни при чем, — отрезала тетя Александра, а Нина Павловна сунула ему под нос миску с овсянкой.

— Попробуйте! — предложила она весело, и Кирилл моргнул. — Моя овсянка — самая лучшая в мире.

— Нина, зачем ты хвастаешься? — строго одернула ее тетя Александра. — Меня, например, от твоей овсянки всегда пучит.

— Пучит? — переспросил Кирилл.

— Кофе налить? — вмешалась Настя. — Мой кофе тоже самый лучший в мире.

— В твоем кофе нужно топить преступников и убийц, — сказал Кирилл, глядя в ее веселые зеленые глаза, — высшая мера наказания.

— Не хочешь, не пей.

— Хочу.

— Тогда пей и молчи.

— Как трогательно! — протянула Света и качнула туго упакованным в топик бюстом. — Ну просто кино.

— Ты завидуешь, Светка, — сказал Владик, — у ребят все хорошо, а ты комплексуешь. Как все стервы.

— Владик, прекрати, — велела Нина Павловна.

— Это некрасиво, — подтвердила тетя Александра. — Хотя я думаю, что Владик хотел сказать, что Света всегда одета так… вызывающе. У молодых женщин сейчас начисто отсутствует достоинство. Одни совершенно открыто живут с любовниками, другие одеваются как кокотки.

— Лучше одеваться, как кокотка, чем как Соня, — сказала Света. — Влад, у тебя есть сигареты? Я вчера целую пачку высадила.

— Есть, солнышко. «Мальборо» подходит?

Тетя Александра заволновалась:

— Света, я требую, чтобы ты разговаривала со мной уважительно! Нина, скажи своей дочери, чтобы она придержала язык! Соня всегда одевается скромно, и тебе, Света, надо бы быть поскромнее. Да еще сигареты! Ты что? Лодочник?! Соня, где моя чашка? Налей мне молока. Только разбавь водой, цельное молоко очень вредно. Света, не смей курить в моем присутствии! Меня стошнит.

— Может, принести тазик? — предложил Кирилл и, получив пинок в лодыжку, долго соображал, от кого — Настя была далеко. С ним рядом сидела Нина Павловна и — чуть в отдалении — Настин отец.

— Я сегодня готовлю обед, — объявила Настина мать торопливо, — продукты мы привезли, только хлеба нужно купить.

— Я могу сходить, — предложил Сергей, до этого пребывавший в загадочном молчании.

— Хорошо бы скамейку починить, — подхватила Настя, косясь на тетю Александру, которая хватала ртом воздух и щипала на груди халат, словно он ее душил, — ту, которую дед сделал. Она все перекосилась.

— Еще бы она не перекосилась! — фыркнула Света. — Сколько ей лет? Сто? Ее не чинить, а сжечь надо.

— Жечь ее я не стану, — твердо сказала Настя, — Кирилл, почините с отцом скамейку.

— Я хочу посмотреть свои картины, — объявил Владик и как ни в чем не бывало закурил прямо под носом у своей мамаши, которую тошнило от запаха табака. Мамаша не сказала ни слова. — Настюха, ты не знаешь, там есть хоть что-то стоящее?

— Не знаю, Влад. Все картины в гостиной и в кабинете. Можешь смотреть сколько хочешь.

— А забрать?

— И забрать, конечно, — сказала Настя с некоторым недоумением, — это же твои картины.

Они все обращались к Насте, как будто именно она завещала им картины и машины. Они спрашивали у нее разрешения и даже когда не спрашивали, все время как бы оглядывались на нее. От того, что она была центром семьи, или от того, что она была ближе всех к бабушке?