Хроника любви и смерти

   — Позвольте мне продолжить список готовившихся, но вовремя обнаруженных злодеяний. О тех, что стали известны всей России, упоминать не стану. Итак, благодаря распорядительности графа Лорис-Меликова выявлены приготовления к взрыву полотна Николаевской железной дороги... Эти нигилисты не уймутся, пока их не переловят и не отправят на каторгу. Кто они? Недоучившиеся студенты, не нашедшие места в жизни, бродяги, маньяки, люди с расстроенной психикой. Они в своей слепой злобности готовы жечь и убивать, ввергнуть Россию, в кровавую смуту якобы именем народа. Народ же их с порога отвергает. Я позволю себе привести записи, сделанные в некоторых местностях России после покушения на государя: «Вот опять хотели известь батюшку-царя, и который уж раз. Всё это делают господа... Несдобровать бы им, ежели бы они извели вашего батюшку-царя; пришлось тогда и нам поработать...» Вот ещё: «...Перед волей нам толковали, что никакой воли не будет, а батюшка-царь всё-таки дал нам воли. Перед общим призывом дворяне баяли, что ихних сыновей брать в солдаты не будут. Государь велел — и дворян забривают... Пущай господа не затевают злого дела с царём, не то им несдобровать...» И такие речи повсеместны. Один из французских мыслителей очень верно сказал: революции пожирают своих детей. История оставила им ярчайший пример французской революции, пожравшей в конечном счёте тех, кто её разжёг, а заодно тысячи невинных жертв.

   — Позвольте спросить, кто столь удачно выразил суть революций?

   — К сожалению, я не помню. Кажется, это сказал Сен-Жюст, перед тем как его голова скатилась в корзину гильотины — этого варварского порождения той же революции.

   — Её и назвали-то великой по великому числу отрубленных голов, — вставил один из лигеров.

   — Вот бы всем этим террористам отрубить головы, исполненные злодейских планов. Власть слишком милостива, — заметил другой.

   — Я уж говорил вам, что это сумасброды, у которых в России нет решительно никакой почвы. Они полагают, что могут тотчас же прыгнуть в свой социализм, объявленный ими раем. Но это же, мягко говоря, утопия...

   — А на самом деле просто бред. Бред сивой кобылы, — как говорят в народе.

Это вызвало всеобщее оживление. Торжественность сменилась разрядкой. Великий лигер тоже солидарно посмеялся. Но затем посерьёзнел.

   — Господа, в отличие от террористов мы не должны быть кровожадны. Законность прежде всего. К сожалению власти на местах склонны пренебречь ею. Я позволю себе привести отрывок из докладной начальника жандармского управления Москвы генерал-лейтенанта Слёзкина в министерство внутренних дел: «Мне известно, что на скамью подсудимых явятся многие, имеющие подобие живых трупов, одним своим появлением могущие возбудить сострадание в пользу несчастных и ненависть к власти, их преследующей. Смерть, сумасшествие и болезнь многих из обвиняемых несомненно повлияют на ход самого дела. Мёртвых не судят, а оставшаяся в тени их деятельность образовала такие пробелы, которые уменьшают важное значение преступной пропаганды... Преследовать необходимо, но обращать суд в мучительную пытку — противно нравственной совести человека». Я всецело солидарен с этими словами. Это говорит не кто-нибудь, а жандармский генерал...

   — Слёзкин пустил слёзки, — хихикнул кто-то.

   — Не смейтесь, господа. Никто из вас не может заподозрить жандармского генерала в сочувствии государственным преступникам. Но всему же есть предел. Вон в Одессе арестовали четырнадцатилетнюю девицу, которая пела с чужого голоса. И что вы думаете? Сослали её в Сибирь. Это компрометирует власть, компрометирует и нашего государя. Враги престола и отечества пользуются таковыми случаями для расшатывания самодержавного строя, для своей преступной пропаганды.

Последние слова он проговорил удручённым тоном. Вряд ли те случаи, о которых он говорил, привели его в такое состояние. Была, как видно, другая причина его удручённости. О ней мог знать только он.

Император накануне призвал его к себе и учинил форменный разнос. У него не нашлось слов для оправдания. Откровенно говоря, он ждал, что вот-вот над ним разразится гроза. И всё-таки надеялся на прежнее доброжелательство, на давние, можно сказать, семейные связи, мнившиеся ему нерасторжимыми. Он позволял себе слишком многое, именно поэтому не заботясь о том, что всякому терпению приходит конец. Особенно в эти трудные месяцы, когда дверец жил в тревожном ожидании беды, очередной пакости, очередного взрыва, очередной прокламации с угрозою убить царя.

   — Ты стал манкировать своими обязанностями! — напустился на него Александр. — Бывают дни, когда тебя вообще не видят в Зимнем. Отъелся, нажил брюхо, спишь на ходу. Что с тобой?

   — Виноват, Государь, — промямлил он, не находя слов для оправдания. Да и где их взять, коли он кругом виноват. — Я приложу все старания...

   — Поздненько ты спохватился, друг мой. Я намерен отправить тебя в отставку.

   — Я и сам хотел просить отставки, Государь...