Хроника любви и смерти

   — Я долго думал над тем, что ты мне говорила в Эмсе. — Александр чертил носком сапога узоры на песке и говорил медленно, обращаясь скорее к себе самому, чем к Кате. — И пришёл к печальному выводу, что ты права. Я и впрямь не должен более удерживать тебя подле себя... Лишать тебя будущего... нормальной семьи... детей... Я говорил тебе, что и у нас семья, это верно, я и сейчас так думаю, но, конечно же, особого рода, и ты вправе не считать её полноценной. И верно, я был слишком эгоистичен, когда считал, что ты должна быть счастлива потому, что счастлив я... — Он стер носком рисунок и принялся чертить новый. — И очень жаль, что это не так. Мне было трудно решиться — ты для меня смысл жизни, но, если наш разрыв неизбежен, лучше это сделать сейчас, пока ещё есть для этого силы... — Он замолчал, потом повернулся к ней. — Я куплю тебе дом, обеспечу тебя, ты будешь вполне завидной невестой.

   — Господи, — отстранилась от него Катя, — как же вы смеете так говорить?!

   — Как?

   — Кто же возьмёт меня после... Да нет человека, кто бы не знал о нас, на мне это как клеймо...

   — И что? Ты думаешь, это умаляет твою репутацию? Я думаю — напротив. Да коль захочешь, это и не твоей заботой будет.

   — Боже, Боже, какая пошлость... Ваше величество, что же вы так невеличественны ко мне... Сбыть меня как уценённый товар какой, как вещь, бывшую в употреблении и ставшую ненужной... И говорить об этом так спокойно, словно в торговых рядах...

   — Катя!

   — Я-то думала, что вы хоть сколько любите меня, а оказывается, такая пошлость...

   — Катя!

   — Сколько же вы за меня приплатите, Ваше величество, чтобы сбыть с рук? И чтоб не внакладе остаться?

   — Катюша...

   — Ну так вот что я вам скажу, Ваше величество. Вы рискуете сильно потратиться, потому что сбывать вам меня придётся не одну.

   — Что значит не одну? С кем же? С Варей?

   — С ребёнком, Ваше величество.

   — С ребёнком? — шёпотом переспросил Александр. — Ты ждёшь ребёнка?

   — Испугались? — Катя нехорошо засмеялась.

   — Катя! — он шагнул к ней, она отодвинулась от него, почти вступив в воду. — Ты уверена?

   — Представляете, как повезёт кому-то — уже и ребёночек готовый, Государь обо всём позаботился, — Катя говорила ломким голосом, она плакала, но слёзы срывал с лица ветер.

   — Катя, замолчи! — Александр схватил её за руки и сильно встряхнул.

   — Что? Что? — она подняла к нему искажённое рыданиями лицо. — Что прекратить? Жить? Прикажите, я же ваша подданная. А нет, так Шувалов рад будет услужить...

   — Катя! — он зажал ей рот рукой, рука стала мокрой от слёз. — В уме ли ты? Что ты говоришь...

Она плакала уже навзрыд, став некрасивой, слёзы мешались с солёными брызгами, она размазывала их по лицу. Александр разводил её руки, целовал лицо, ощущая солёность слёз и моря. Она вздрагивала всем телом, пыталась что-то сказать, но вырывались только отдельные слова:

   — Говорил... вечно... всегда... пять лет... дура... кончено... — Это слово она повторила как заклинание: — Кончено... Кончено...

   — Катенька, любовь моя, что кончено, всё только начинается. Кончено только плохое, что было меж нами. Я не знаю, что это было, и не хочу теперь знать. Тебе теперь надо успокоиться и беречь себя. И его... или её... И нас. Мы теперь повязаны с тобой навечно...

8 октября 1871 года. Санкт-Петербург. Мраморный дворец.

Александр взволнованно ходил по кабинету, его брат, Константин Николаевич[10], сидя на диване, только головой вращал, следя за ним.

   — Да как же не волноваться, Костя, когда через несколько месяцев свидетельство её... — он махнул рукой, — будет предъявлено для всеобщего обозрения.

   — А то так никто не знает.

   — Одно дело догадываться, а другое — иметь доказательство.

   — Знаешь, вслух никто не посмеет. А шёпотом, шёпотом и так говорят. Ну и что с того? Когда моя забеременела и перестала танцевать и весь театр, и вся публика узнали — отчего, я тоже сначала переживал: как же её честь, моя честь, моя бедная Анна Иосифовна, ей уж, наверное, донесли эту весть... А потом гляжу: день проходит, два, неделя, месяц — ничего не происходит, как всё было, так и есть. А когда она родила и потом вернулась на сцену, все и вовсе всё забыли. Поохали и довольно. Жизнь всегда идёт своим чередом, это только нам кажется, что на нас свет клином сошёлся.

   — Тебе проще, Костя, ты не на троне, с тебя и спрос другой.

   — Ну да, ну да... Но всё же: с брата государева тоже не простой спрос. Всё, Саша, забудется, дай только Бог, чтобы она благополучно разрешилась.

   — Да, и это тоже. И вот ещё и фигура её — вдруг испортится? Станет как эти...

   — Почему обязательно станет? Вот моя — не стала же. И танцует даже снова. И потом — ты можешь что-нибудь изменить?

   — Нет. Да и не хочу, признаться. Она так счастлива этим, так горда, прямо светится вся.

— Ну и замечательно. Ты дал ей то, без чего любая женщина, как бы ни любила тебя, всё равно чувствовала бы себя обделённой. А так ты даёшь ей не только свою любовь, но и её доказательство...

17 января 1872 года. Зимний. Комната Николая I.