Хроника любви и смерти

Тут уж развеселилась и свита.

   — Вижу, ты прекрасно воспитана, — всё ещё улыбаясь, произнёс Александр. — В таком случае давай знакомиться ближе.

Он посадил девочку на колени и стал расспрашивать, как ей живётся в имении, не скучно ли, приходилось ли ей бывать в столицах, в Петербурге и Москве? Вопросы были самые обычные, и Катенька отвечала не чинясь.

   — Да, Ваше императорское величество, у батюшки есть дом в Петербурге и в Москве. И зимою мы перебираемся туда. Только он последнее время хворает, а потому отправил нас сюда, а сам остался в Петербурге.

Теперь она уже безо всякого стеснения разглядывала Александра своими большими нежной голубизны глазами, глазами не девочки, но женщины, в которых было всё — и любопытство, и восхищение, и гордость, и трепетность.

   — Что ж, Катенька, если ты зимою будешь в Петербурге, я не прочь продлить наше знакомство, — серьёзно сказал Александр. — У тебя ведь есть братья и сёстры?

   — Да, Ваше императорское величество, нас шестеро, и я самая младшая в семье. Сестра Маша старше на год, а братья и вовсе: кто в Пажеском корпусе, кто в юнкерском училище.

   — Стало быть, тебе с сестрою уготована дорога в Смольный институт благородных девиц. Ты о нём слышала?

   — Как не слышать, матушка все уши прожужжала. Только мы ведь обеднели: батюшка несчастливо играл и проигрался.

Александр невольно улыбнулся в усы.

   — Ты и о семейных делах печалишься. Но ничего, это дело поправимое: пусть батюшка подаст прошение на моё имя, и тогда я велю определить вас с Машей в Смольный.

Но батюшка, вконец разорившийся и продолжавший жить не по средствам, осаждаемый толпою кредиторов, был озабочен не будущим своих дочерей, а более всего незавидным положением, в которое вверг семью. Он всё пытался выпутаться из долговых тенёт, прозакладывал имения. И среди этих хлопот его хватил апоплексический удар.

Безутешная вдова била челом государю. И он распорядился взять семейство покойного князя под государственную опеку, снять с него бремя долгов и даже возвратить Тепловку, заложенную-перезаложенную и назначенную в торги.

Катенька и Машенька были ему представлены. Обе они были столь хороши, что он невольно залюбовался ими. Особенно Катенькой — в ней было столько грации, природной, непринуждённой, столько изящества и лёгкости в движениях, словно она уже сформировалась как женщина и готова пленять воображение. Нечего и говорить, что обе девочки были определены в Смольный при полном пансионе.

Смольный был заповедником, в котором взращивались будущие фрейлины, дамы двора, невесты высокопоставленных особ. Девицы, одна другой благородней, блистали миловидностью, воспитанием и манерами. Александр бывал там частым гостем — вот уж где блюлась невинность и чистота. Поклонник вечно женственного, он любовался то одной, то другой воспитанницей и заранее строил их предназначение.

Но даже среди этого цветника юности, женственности и красоты сестры Долгоруковы выделялись своею особостью. А Катенька... Ах, Катенька!

Бывает некое предвестье, укол в сердце, нанесённый судьбою. Такое случилось с Александром. Он ещё, разумеется, не ведал, что его ждёт, но чувствовал нечто, чему нет названия, что невозможно выразить словами, но что неотвратимо, неминуемо и прекрасно, чему суждено вторгнуться в жизнь и преобразить её.

Чувствовала ли это Катенька? Вряд ли. Она была ещё слишком чиста душой, слишком неопытна и не заверчена в жизненной карусели. Александр для неё представлялся недосягаемым, великим, как нечто запредельное, его величеством императором Всероссийским. Он оставался благодетелем семьи, матушка повелела ежедневно возносить молитвы за здравие государя. Сердце было не затронуто, невинно, душа трепетала. Вот и всё.

Год от году вытягивалась, хорошела, казалось, ещё так недавно была девочкой, но вот уже стала девушкой. Ею восхищались. Государыня императрица прочила её во фрейлины, великая княгиня Елена Павловна называла её нимфой, смолянки завидовали.

Государь ею любовался, выделял среди всех, одарял царственным вниманием. Это тотчас было замечено. Воспитательницы и классные дамы переменились и, похоже, стали отличать и даже заискивать. А она оставалась такою же, как была, — простушкой. Женщина в ней, несмотря ни на что, дремала. Сердце билось ровно, равно что, когда государь задерживался возле неё, затевая бесхитростный разговор, оно учащало толчки — от естественного волнения.

   — Ах, какая ты счастливая! — восклицали подруги в один голос. — Его величество тобою любуется. Он так красив! Вот истинный образец мужской красоты.

   — Полноте, девочки, — смущалась Катя. — Конечно, он хорош собою. Но ведь это государь! Государь император! Он жалеет нас с Машей: ведь мы остались сиротами и бесприданницами.

   — Бесприданницами! — подхватывала Маша, русоволосая красавица. Это было её любимое словцо, Катя его заимствовала. — Он взял нас под свою опеку — обещал матушке устроить нашу судьбу. Ведь мы Долгоруковы, род наш должен длиться. Первый Романов, царь Михаил Фёдорович из множества боярышень выбрал себе в жёны Долгорукову, — с некоторым вызовом закончила Маша.