Хроника любви и смерти

   — Это мой давний сотрудник, знаю его с самой лучшей стороны — умён, деятелен. Предан делу, — с жаром говорил Константин Николаевич. — Наконец-то министерство будет в надёжных руках.

   — Твоя аттестация этому залог, — благодушно отозвался Александр. И брат его уловил этот новый тон, эту перемену в настроениях государя. Осаждавшийся со всех сторон противниками отмены крепостного права, император пребывал в ожесточении. И это не могло не отразиться на государственных делах. Опасались подступиться к нему с проектами либерального толка.

И вот — перемена! Кандидаты, предлагавшиеся Константином Николаевичем, весьма осторожно, в надежде одновременно и прощупать почву, принимались. А порою и одобрялись.

И в один прекрасный день Александр неожиданно молвил:

Знаешь, Костя, я пришёл к выводу, что в нынешних обстоятельствах но главе Государственного совета должен стать ты.

Константин Николаевич пожал плечами. Он приходил к брату с советами, но никак не мыслил возглавить главный Совет государства.

Уловив замешательство брата, Александр прибег к ещё одному аргументу:

   — Откроюсь тебе: прежде эту мысль подсказала мне тётушка Елена Павловна. А она, как ты знаешь, наш семейный оракул, — прибавил он со смешком. — И её советы, как всегда, разумны. Во всяком случае, когда надлежит принять какое-либо ответственное решение, я обращаюсь к ней. И пока ещё ни разу не прогадал.

   — Я, как ты знаешь, тоже высоко ценю её мнения и её советы, — отвечал Константин Николаевич. — Однако скажу тебе откровенно, как брат брату; опасаюсь более всего твоего обычного окружения и связанного с ним перемен в твоих настроениях. Ты подтверждён влияниям некоторых людей, которых я не одобряю.

   — Обещаю тебе, что буду прежде всего сообразоваться с твоим мнением, — просто отвечал Александр. — Я ценю его более других просто потому, что знаю тебя лучше всех прочих, потому, что ты мне ближе всех. Позволь я тебя обниму, и это будет означать твоё согласие.

И он с силою заключил его в объятия.

   — Ты же знаешь лучше других, что я вступил на престол с желанием добра. Добра России, добра её многострадальному народу, свободы закрепощённому крестьянству и мира всей империи. Ты знаешь и другое: на меня стали давить со всех сторон, давить столь сильно, что я не мог устоять и настоять на своём. Знаешь, и какое наследство мне досталось. А я всего лишь слабый человек, — и он неожиданно прослезился.

Константин Николаевич был растроган. Слезам венценосного брата он не удивился: Александр был плакса и таким слыл в семье. Он удивился исповедальному тону, который звучал всё реже в речах брата. Было всё больше самоуверенности и даже жестокости. Рядом вставали поддакиватели, и император бывал ими удовлетворён. Но Константин Николаевич понимал и другое: сказав «а» надобно было произнести и остальные буквы алфавита. Великое «А» было произнесено и утверждено: отмена крепостного права. За ним должны были последовать столь же весомые преобразования решительно во всей жизни императора. При в Бозе скончавшемся отце Россия заледенела. Всякое движение в её государственной жизни замерло. Новации объявлялись революциями. Конституция считалась словом бранным, чужеземным, а потому и чужеродным.

Как же жить дальше? Как продолжить движение вперёд, которого желала передовая часть общества?

Константин Николаевич не относил себя к преобразователям, вовсе нет. Но он обладал здравым умом и умением видеть то, что для других сокрыто во мгле. Он был практицист.

«Ну хорошо, — думал он. — Я возглавлю Государственный совет. Но ведь тотчас на руках и на ногах повиснут князья и графья, вся эта придворная шушера. И брат Александр будет первый среди них. И, разумеется, главный. Придётся терпеть, сообразоваться. А порою идти на попятный. Но ведь брат уже почёл меня согласным. И уже скорей всего заготовил указ на сей счёт. Что ж, потщусь делать добро. Может, что и выйдет...»

А Александр находился в том состоянии умягчения, которое с некоторых пор возвратилось к нему. Оно нахлынуло на него в «Бельведере» и во все последующие дни и доселе не покидало его. Это было давно не испытанное им чувство счастья и благодарности. Ему хотелось длить его и длить...

— Знаешь, — вдруг вырвалось у него, — я стал думать...

Он не закончил фразы. Слово «отречение» застряло у него на языке. Он понял, что чуть было не зашёл слишком далеко в своей исповедальности.