Хроника миража

— Этого не может быть, — повторял Гроук, уходя все дальше, к болотам, такой маленький, такой слабый — неужели? Уродливое тело; поведение больного животного — это лишь больные звери да мелочь всякая цепенеют; и вдруг — Разум? Естественный венец творения, рэбб, возносится над миром и силой, и разумом, он и только он способен охватить все вокруг, понять и прочесть самые тонкие и самые, сильные связи времен и вещей; а этот? Порождение Тлена? Нелепая и недолгая проба мира, отравленного Тленом, _дать шанс_?

— Нет, это не может быть, — опять повторил Гроук, — просто так разум существовать не может. Должна быть речь…

И тут осознал, что речь — звучала. Членораздельная речь! А следовательно, Голыши разумны. Гроук даже засмеялся и остановился: так забавно! Голыши, маленькие, совсем не похожие на рэббов — ну разве что чуточку, сильно уменьшенное безволосое подобие — разумны!

Гроук уже отошел от излучины и двигался, войдя по щиколотки, вверх по мелководью. Туда, где за лесом и холмами открывалась обширная долина, залитая горячими болотами. И там, вдали, на самом краю небес, вздымалось угрюмое темное облако. И оттуда доносились до чутких ушей рэбба рокот, хлюпанье и чавканье, как будто там, под темно-сизым облаком, жрали что-то, давясь и торжествуя, тысячи жадных ящеров.

И доносился запах Тлена…

И тут вдруг ощутил Гроук, что тугие тиски, о каждым годом все сильнее сжимавшие мозг, ослабели. Немного, чуть-чуть, но совершенно явственно.

И это произошло не сейчас. Раньше. Когда понял, что не одинок. Не одинок в разуме, не отделен стеною ярости и ненависти от Разумных. А стена страха… Это — преодолимо. Нет, еще раньше. Когда слышал крики Голышей, когда успокаивающе ворчал — и встретился с нежданным, осмысленным, разумным взглядом.

Гроук повернулся и легко побежал вниз по течению.

Земля дрожала; мягкая, упругая почва проседала под ступнями, и фонтаны воды взлетали из-под кочек. Болото закончилось, и теперь под ногами крошились мелкие камни и коряги. С хрюканьем и визгом шарахнулось семейство бегемотов. Матерый, столетний крокодил замешкался, распахнул острозубую пасть — и задергался, раздавленный походя, бегущим рэббом.

Поворот, еще поворот, знакомая излучина — и вот пещера. Многоголосый крик встретил Гроука. Шесть Голышей задвинули в устье пещеры валун и, мешая друг другу, все же вползли в щель между камнем и кромкой гранитного зева. А снаружи осталось несколько самочек; Гроук на мгновение задумался рассмеялся, оценив тактику. Сейчас самочки бросятся врассыпную, чудовище (это он, Гроук) поймает и сожрет одну, а затем, как положено хищнику, пойдет прочь.

Гроук напрягся. Мышцы окаменели, ноздри — в каждую поместилась бы голова Голыша, — округлились, густая с проседью грива вздыбилась, рассыпав короткую дробь разрядов.

Невидимая волна воли рэбба, воли, подавляющей даже тупую ярость ящеров, бросила самочек ниц.

Гроук расслабился и, не торопясь, подошел к пещере. Из-за камня, прикрывающего вход, доносились сдавленные голоса. Гроук просунул пальцы в щель и, не обращая внимания на слабые удары, одним движением отодвинул глыбу. Вопль ужаса; несколько заостренных палок и камней, брошенных слабыми, хотя меткими руками; оцепенение большинства; голоса… Речь. Гроук удовлетворенно засмеялся — а Голыши, то ли загипнотизированные блеском его клыков, то ли пораженные смехом, — смехом, несвойственным ни одному животному, — замолчали. А Гроук аккуратно, чтобы не повредить, подобрал пожертвованных самочек и плавным движением внес их в пещеру. А когда самочки, быстро сбросив оцепенение, сбежали с ладоней и смешались с толпой, — подобрал с земли палки (к некоторым были приделаны костяные и каменные острия), положил пучок ко входу и, двигаясь с нарочитой медлительностью, отошел на пару десятков шагов, к реке.

Там он сел, привались спиною к удобному останцу, и принялся ждать. Терпение и любопытство побеждают страх.

Как всегда в минуты полного покоя, в душе Гроука зазвучала мелодия, отзвук произошедшего и предвидение будущего.

Какое-то время Гроук перебирал, раскладывал, поворачивал крупную гальку: наконец, разновеликие камни выстроились на песке особенным узором; в них уже чувствовалась мелодия. Гроук простучал по каменным спинкам костяшками — берцовыми костями буйвола, обглоданными то ли Голышами, то ли стервятниками.

Камни отозвались нужным звучанием — Гроук заменил только два. Опробовал — и отдался мелодии. Руки Гроука точно преследовали нечто невидимое, мечущееся по камням литофона, и преследование это оборачивалось музыкой, и в ней проявлялся и преломлялся мир долины. Стена гор и близость болот, и гады, скользящие в горячей тине, и сонные звери, и даже угрюмое смертоносное облако, уносимое ветрами и всегда остающееся на месте. И было в музыке то, что Гроук разглядел в Голышах, то, что неожиданно и благодатно оказалось необходимым ему.

Они слушали, слышали, а может быть — понимали. Не напрягаясь, он легко улавливал, как борются в них страх, и любопытство, и удивление, и доверие. Доверие.