Хроника объявленной смерти (Cronica de una muerte anunciada)

Она провела уже много времени, думая о нём безо всякой надежды, когда ей пришлось сопровождать мать на осмотр к глазному врачу в больницу Риоачи. По дороге они зашли в портовую гостиницу, с хозяином которой были знакомы, и Пурисима Викарио попросила стакан воды в кантине. Пока она пила, стоя спиной к дочери, та увидала свои собственные думы, отражёнными в многочисленных гостиничных зеркалах. Затаив дыхание, Анхела обернулась и увидела, как он прошёл рядом, не заметив её, и вышел из гостиницы. С тяжёлым сердцем она снова посмотрела на мать. Пурисима Викарио допила воду, стоя возле бара, утёрла губы рукавом и улыбнулась дочери, глядя сквозь новые очки. В этой улыбке Анхела впервые увидела свою мать такой, какой та была на самом деле: несчастной женщиной, всю жизнь лелеявшей собственную ущербность. “Какая же мерзость!” – сказала себе Анхела. Её чувства пришли в такой беспорядок, что всю обратную дорогу она громко пела, а дома бросилась на постель и три дня проплакала.

Она родилась заново. “Я с ума сошла из-за него, – говорила мне она, – совершенно обезумела”. Ей стоило лишь закрыть глаза, чтобы его увидеть; в шуме моря ей слышалось его дыхание; среди ночи она просыпалась, чувствуя жар его тела рядом в постели. Всю неделю она не знала, куда себя деть и, наконец, написала ему первое письмо. Это была вежливая записка, в которой она рассказывала, что видела его выходящим из гостиницы, и что ей было бы приятно, если бы он тоже её заметил. Ответа она ждала напрасно. Через два месяца, устав от ожидания, она послала второе письмо в том же обтекаемом старомодном стиле с единственной целью попенять ему на недостаток вежливости. За следующие шесть месяцев она успела написать шесть писем, все без ответа, но ей хватало и того, что он их получает.

Оказавшись впервые в жизни хозяйкой собственной судьбы, Анхела Викарио открыла, что ненависть и любовь – страсти обоюдные. Посылая письмо за письмом, она всё сильнее разжигала свою горячку, но всё сильней разгоралась и её счастливая ненависть к собственной матери. “У меня всё нутро переворачивалось от одного её вида, но, глядя на неё, я не могла не вспоминать о нём” . Её жизнь опозоренной невесты оставалась такой же простой как прежняя, девичья, с вечным шитьём на машинке в окружении подруг, с изготовлением лоскутных тюльпанов и бумажных птичек; но когда мать отходила ко сну, Анхела, сидя у себя в комнате, неизменно писала безнадёжные письма до самого рассвета. Она стала просветлённой и властной, обрела собственную волю, снова превратилась в девственницу ради него одного, и покорялась с той поры лишь своему любовному наваждению.

Полжизни она писала еженедельные письма. “Порой мне не приходило в голову, что писать, – говорила она, умирая со смеху, – но мне достаточно было знать, что он их получает”. Сперва это были записочки влюблённой школьницы, затем послания тайной любовницы; надушенные письма невесты, воспоминания и свидетельства любви, и напоследок – возмущённые письма покинутой жены, которая изобретает себе жестокие болезни, чтобы заставить мужа вернуться. Однажды вечером, пребывая в весёлом настроении, она опрокинула чернильницу на законченное письмо, и вместо того, чтобы порвать его, написала постскриптум: “В доказательство любви я посылаю тебе свои слёзы”. Иногда, устав от слёз, она бунтовала против собственного безумия. Шесть раз сменились барышни на почте, и шесть раз Анхела сумела добиться их соучастия и помощи. Ей даже в голову не приходило сдаться. Однако он, казалось, оставался безучастным к её безумию: она писала словно в пустоту.

Однажды ветреным утром на десятый год Анхелу разбудило уверенное ощущение того, что он лежит нагой в её постели. Тогда она написала горячечное письмо на двадцати страницах, в котором бросила ему в лицо горькие истины, точившие её сердце с той злополучной ночи. Она писала о незаживающих ранах, которые он оставил в её теле, о его солёном языке, об огненной дрожи и африканском жаре его чресл. Она передала письмо почтовой служащей, приходившей к ней за письмами вечерами по пятницам под предлогом совместного шитья, и осталась уверенной в том, что этот приступ был последним в её агонии. Но ответа не было. С тех пор она уже не сознавала, что пишет, кому пишет, но продолжала осаду ещё семнадцать лет.

Однажды в середине августа, сидя за швейной машинкой в окружении подруг, она почувствовала, что к дверям кто-то подошёл. Ей не нужно было смотреть, чтобы узнать, кто приехал. “Он растолстел и начинал лысеть и носил очки от дальнозоркости, но это был он, чёрт возьми, это был он!” Она испугалась, потому что знала, что он видит её такой же поблёкшей, каким она видит его, но не верила, что в нём столько любви, сколько в ней, чтобы это выдержать. Его рубашка была пропитана потом, как и в тот раз, на ярмарке, когда она впервые встретила его, при нём был тот же саквояж и те же седельные сумки, расшитые серебром. Байардо Сан-Роман сделал шаг вперёд, не обращая внимания на остальных швей, застывших от удивления, и водрузил седельные сумки на швейную машину.