Хроника парохода «Гюго»

— Про тебя, дядя Ваня Стрельчук! — смеется Огородов. — Про тебя, сердечный.

И уж весь сотрясается от неслышного смеха Огородов. За ним принимаются хохотать и другие. А боцман наливается краской:

— Ладно вам!

— И верно, — еще один насмешник встревает в разговор. — За что человека язвите? Он жизнь сыну подарил, без Стрельчука не было бы среди летчиков еще одного героя!

— Правильна-а! Качать боцмана!

Возня, хватают боцмана за руки, будто и вправду норовят вытащить из-за стола, словно и в самом деле собрались качать, несмотря на тесноту, на низко нависший потолок.

Стрельчук уже совсем покраснел, но, видно, понимает, что не могут матросы и кочегары вот так прямо похвалу выдать — слюняво получится. А с изнанки, с обратным заходом, — пожалуйста. Понимает, он все понимает, Стрельчук, оттого и смущен. И верит, что, дай им волю, соплавателям, и впрямь начнут качать — силы и радости у них через край.

И тут поднялся Зарицкий, застучал ножом по графину с брагой, точно председатель на шумливом собрании.

— Видал, — загалдели, — жених слова просит! Разве так на свадьбах случается?

— Олежка, тебе положено с утра бухим быть и на одно только слово отзываться — «Горько!».

— Давай, коренной, врежь речугу. Пусть знают, какие женихи из матросов получаются.

— С международным положением свяжи!

— Про победу тост давай. За скорую победу нальем и выпьем!

Зарицкий еще раз постучал по графину, потрогал напомаженный чуб, блеснул коронкой на переднем зубе:

— Друзья мои... Дорогие товарищи! Вот я тут... Вот мы тут с Надей посоветовались и решили сказать...

Он замолчал, подыскивая слова, и у него никак не получалось начать снова. И тогда Надя, глядевшая снизу вверх, выжидательно, будто силясь помочь своим настороженным взглядом, поднялась и тронула Олега за руку, как бы прося подождать, даже если он выберется из паузы, подберет наконец слова.

— Люди, — звонко выкрикнула Надя. — Команда парохода «Виктор Гюго»! Спасибо вам, что разделили с нами счастье этого прекрасного дня... Мне повезло, и Олегу повезло: два года мы были с вами. И хотим сказать... — Она вдруг понизила голос, но тут же поправилась, снова зазвенела: — Если родится у нас сын, позвольте назвать его Виктором... В честь нашего парохода, в вашу честь. «Виктор» — значат победитель, и выходит, будет имя и в честь нашей победы в войне, а мы ведь с вами тоже для нее старались... Низкий поклон вам! Всем, кто сидит тут, и кто на судне сейчас несет вахту, и всем, кого уже нет среди нас, но кто все равно из команды нашего парохода!

Надя снова тронула Олега за руку, и они разом низко поклонились, в пояс, и еще раз, и еще.

Стало тихо. Только шепот шелестел по рядам, и трудно было разобрать, что говорили друг другу. Наверное, что молодец Надя, вот какую речь выдала, почище Маторина. А может, шептали, что ведь и верно: вот так плаваешь, толчешься по палубам, и народ вокруг тебя ни сват ни брат, а на поверку выходит — роднее брата.

С пристуком возвращались на стол опорожненные стаканы, тонко звякали вилки по тарелкам, а потом и нашелся человек — Оцеп, что ли, предложил, как лучше завершить растрогавшую всех тишину:

— Гармонь давай! Что гармонь молчит? Ва-а-альс!

И гармонист, хоть и чужой, за деньги нанятый человек, уловил настроение, надавил на самые нужные теперь кнопки, через всю грудь растянул мехи.

— «На сопках Маньчжурии»!

— Дальневосточный, нашенский!

А кому начинать? Кто первый в круг? Мнутся, переглядываются: и танец серьезный, и задумчивость, вызванная Надиной речью, еще не прошла, может, стала еще сильнее, потому что ко вздохам гармони прибавилось пение мандолины; она выхватила мелодию и повела тоненько, словно бы чистым девичьим голоском. А мандолина — своя, привычная, пароходская. Под мандолину не танцуют, под мандолину поют, и лучше если что грустное, задушевное.

— Нашу, — попросили из угла. — Теперь нашу давай! Как вечерами пели. — И тут же хором:

Зайдите на цветы взглянуть —
Всего одна минута, —
Приколет розу вам на грудь
Цветочница Анюта...

Но недолго эта песня. Уже из другого угла перебивают:

На свете есть такой народ,
Что даром слез не льет.
Всегда играет и поет
Счастливый тот народ!..

И эта недолго, всего два куплета пропели, потому что гармонь вдруг заиграла по-новому — плавно, еще как бы не забыв вальса, но в этой плавности, иной, уже чувствовалась дробность, возникал четкий ритм, и под него хотелось сначала чуть притаптывать по полу, а потом все сильней, сильней — и чтобы руки вразлет, и голову поднять, и полететь вперед и вбок, и черт его знает еще куда. Цыганочка! И уж зажглось огнем на малом свободном пространстве цветастое Кларино платье, и поплыла она, огибая столы, расставив локти, прижав платочек к груди, — вот только лицо еще было серьезным, непроницаемым; не подчинялось вроде ее лицо ногам, отбивающим не шибкую пока дробь, и всему ее телу, весело вздрагивающему в согласии со всхлипами гармони.