Хроника парохода «Гюго»

— А я вот был, дорогой мой философ, — приосанивается Оцеп. — Представь себе, был. В качестве кочегара крупнейшего парохода «Трансбалт». Ходили мы на нем в тридцать четвертом году из Одессы во Владивосток с грузом соли. Соль, понимаешь, нужна — рыбку тихоокеанскую солить, а в здешних краях этой соли не то маловато, не то совсем нет... Так вот, был я в Сингапуре, Никола, и гулял по Падангу, по красивейшей этой набережной в два километра длиной, обсаженной пальмами. А еще — стоял на высоком холме и видел далеко-далеко окрест. С одной стороны — город и улицы, сначала строгие и чистые, как в Лондоне, а потом узкие и грязные, как в Шанхае. А с другой стороны видел я с холма пролив, который отделяет сингапурский остров от Индонезии, и пароходы на воде. И было это чрезвычайно красиво, Никола. Чрезвычайно потому, что от того места, где я стоял, до экватора ровно восемьдесят километров... Ты ешь, ешь колбаску, дружок, закусывай!

— А как же Олег? Я же говорю: моряк он, а в Сингапуре не был.

— Он Панамским каналом шел. Тоже приличное место.

— Тогда почему же говорят: «Сингапур»? Говорили бы: «Панамский канал».

— Нет, ты определенно мыслитель, Никола! — начинает сердиться Оцеп. — Это, знаешь, один человек спрашивает другого: «Зачем в слове «Одесса» буква «р»?» А тот отвечает: «Так ее ж там нет». А первый, который спрашивал, говорит: «Вот я и интересуюсь, если ее туда поставить, букву «р», то зачем?»

— Одесса... — вслух рассуждает Нарышкин. — Не говорят так: «Кто не бывал в Одессе, тот не моряк». Говорят: «В Сингапуре».

— Ох, Никола, ты меня доведешь! Пароход под Олегом ломался?

— Ломался.

— Вот тебе и Сингапур! Понимаешь? Особенное что-то должно случиться в жизни, чтобы человек моряком мог называться. Понял?

— Гы! — радостно отзывается Нарышкин. — И под Надей пароход ломался. Выходит, и она — настоящий моряк?

За окном смеркается, зажгли свет. Под лампочкой, под абажуром с бахромой видно, как накурили — дым стоит облаком.

Боцман Стрельчук в белом воротничке на толстой шее, в синем галстуке — редко его видели таким. И чтобы слова произносил, не касающиеся судовых работ, — тоже редкость. Второй день не мог оставить боцман разговора, что сын его — вот как! — стал Героем Советского Союза.

— Так просто Звезду не заработаешь, — объясняет Огородову Стрельчук. — Чтобы высшего боевого отличия достичь, всю жизнь надо посвятить. Сызмальства. Я такой линии воспитания хлопца своего и придерживался. Прибуду, бывало, с моря, гляжу: он со щепочек, с бумаги самолеты строит. Я говорю: молодец, строй, на другое не отвлекайся. А когда подрос, враз ему посоветовал: поступай в аэроклуб, одновременно со школой учись летать... Он послушный хлопчик, мой Петро. Хорошо, говорит, батя, стану летать учиться, не теряя времени. Потому что, говорит, может, завтра война и, может, завтра в поход...

— Так сам и присоветовал? — сомневается Огородов.

— Ага. Я ж говорю, он у меня послушный, Петро. Сразу сел и заявление написал. Ну, я — в море, а он — летает... А потом возьми война и начнись. Его в летное училище сразу и призвали, поскольку ему уже в небе — что мне на палубе. Он там среди первых был, в училище, и на фронте тоже. А как не первым быть, когда к летчитскому делу сызмальства привычен! Вот и герой теперь. Герой Советского Союза с вручением ордена и медали «Золотая Звезда». Глянь-ка, Илья...

Стрельчук толстыми, плохо гнущимися пальцами добывает из кармана газету и нежно смотрит на Огородова. Электрик бережно разворачивает листы, смотрит, складывает по уже истершимся сгибам, вздыхает:

— Завидная у тебя доля, боцман. Мало того — сын герой, так ты его еще, оказывается, сам для этой торжественной роли воспитал.

— Сам, — тает Стрельчук. — Сам...

— А то ведь и другие отцы бывают, — елейно тянет Огородов. — Сын, скажем, моряком хочет быть, а он ему: нет, в магазин торговать пойдешь или там в парикмахеры.

— Есть, есть дурни! Не разумеют того, что мечта у хлопца может родиться и ту мечту требо лелеять, ласкать.

— Вот, вот. Один знакомый боцман у меня есть. — Улыбка уже чуть трогает губы Огородова. — Так он, знаешь, все сердится, что сын у него по-своему жизнь планировал. Отец-то моряк, он и сыну ту же дорожку предлагал, самим натоптанную. А сын — ни в какую...

— И правильно делал, — соглашается Стрельчук.

— Это ты так считаешь. А мой приятель иначе полагал. И все мне жаловался на сына. Тот, понимаешь, в летчики подался, в военное училище поступил. А еще раньше, пока отец в море уходил, втайне от него в аэроклуб записался. Отец ничего и не знал за пароходской своей работой. Только в войну все прояснилось. Он и потом, мой приятель, вздыхал: зачем, мол, кровиночка летную себе дорогу выбрал? Послушался, стал бы моряком, глядишь, где-нибудь сейчас возле отца бы находился. Хорошо, парень, сын моего знакомого, в герои вышел. Пришлось батьке срочно мнение менять. А то бы до сих пор канючил: и что это он в небо пошел, был бы лучше моряком...

— Эй! — сердится боцман. — Не балуй, электрик! Ты про какого такого боцмана заливаешь?