Хроника парохода «Гюго»

Извинились, отошли. Горбиком тротуарным подались вперед. Огородову легко, весело, улыбка с лица не сходит — и от зычных криков шоферов, и от трамвайного звона, и от названий немецких городков, где теперь на самых высоких домах красуются, трепещут красные флаги.

И ветер веял. Весенний. Галстук бы выдернуть, рубаху распахнуть навстречу ему.

— Хор-ро-шо, Серега! Ты чего насупился? Гляди, Владивосток какой шумный! Хоть и далеко от войны, а шевелится... И ты ничего — с Реутом. Храбро.

— Да нет, обыкновенно. Вместе ведь плавали.

— Вместе-то вместе, а ты вспомни, как у тебя с ним бывало. Повзрослел, видать. — Электрик помолчал и не очень связно прибавил: — И вот еще Алевтина наша. Где-то она сейчас?

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ЛЕВАШОВ

Мы расстались с Огородовым, он сел на трамвай — ехать домой, на Первую Речку, а я пошел по Ленинской к Дальзаводу. Можно было и мне ехать на трамвае, но я шел, шел, догоняя свою длинную узкую тень, — мне хотелось собраться с мыслями.

Записку я заранее написал, она лежала в кармане. И что «Гонец» в заводе, на ремонте находится, у разных людей выяснял. Но, может, путали с другим судном? Вдруг «Гонца» все-таки нет в заводе? «Скорее всего, и не должно быть, — думал я. — Специально, что ли, придержали?»

В проходной было пусто. Мимо толстой вахтерши легко, наверное, проскользнуть и без пропуска, только бы держаться понахальнее. Но я замешкался, и сторожиха деловито оправила ремень с кобурой.

— В развернутом виде предъявляй!

Предъявить я мог только записку, которую написал заранее. Ничего другого, что бы относилось к заводской проходной, у меня не было.

— «Гонец» стоит в ремонте?

— Много чего стоит, — уклонилась от ответа вахтерша. — Предъявляй пропуск или проходи. Нечего выпытывать!

— Шпиена, мать, споймала? — сказал кто-то сзади. — Ты пушку-то свою достань, а то он сбежит, шпиен.

Я обернулся. Двое ребят моряцкого вида шарили по карманам, искали пропуска. Я достал свою записку. Еще промешкаю, и опять сорвется.

— Не передадите, ребята? Алферовой. Матросом она на «Гонце».

Протянул конверт, в котором лежала записка. Парень взял его, посмотрел зачем-то на свет.

— За такую работу магарыч положен... Отнесем? — спросил он своего дружка.

— Только если любовное.

— Вот, закуривайте, — сказал я и вытащил из кармана пачку «Честерфилда».

Они взяли по сигарете и скрылись не закурив в прозрачно-светлом проеме двери, ведущей на заводской двор. Теперь надо было ждать.

Я вышел на улицу. Солнце зашло за облака, стало прохладно. Из-за забора доносились мерные удары по железу — почти как в колокол били, только низкий получался звук, немузыкальный. Сколько уже могли пройти за это время морячки? Дошли до судна? Дошли, наверное. Вот только до какого? Откуда они, так и не выяснилось. Забудут про письмо, им что...

Удары по железу прекратились, и потом снова: бум, бум, бум. Тоскливо. Почти как колокол. Я поднял воротник пальто — ветер что-то пронизывал. Сколько еще ждать?

— Сережа!

Мы медленно шли навстречу друг другу. Сначала я видел Алю во весь рост. Канадка с меховым воротником, коротко подстриженные волосы. В брюках, как всегда, в брюках... Потом только лицо — бледное, похудевшее. Скулы выдаются, под глазами темные полукружия, словно после болезни... И вот уже одни глаза, я видел одни глаза. Зеленоватые. Такие, как всегда. Только ничего не прочтешь в них: ни изумления, ни радости, ни печали. Просто глаза... Просто матрос со старого каботажника.

— Сереженька, какой ты молодец, что пришел!

Ладони и пальцы шершавые, натруженные. И теплые такие, тепло-ласковые...

Я не отпустил ее руки. Сказал:

— Ты без шапки. Не холодно?

— Нет! Какой ты молодец, что пришел! Вы давно во Владивостоке?

— На рейде стояли.

— Ах да. Мне говорили... Ну рассказывай, рассказывай. Ты изменился. Возмужал. На тебя, наверное, девушки вовсю заглядываются!

— Не надо... Зачем ты так...

— А что на «Гюго»? Вы уже стали наконец самым лучшим экипажем в пароходстве? Хрустальная мечта вашего капитана.

— Почему ты говоришь «вашего»? Ты тоже с «Гюго».

— Была... Теперь все кончилось.

— А ты... Ты почему ушла? Так поспешно.

Она вроде бы не расслышала моего вопроса. Взяла под руку, и мы пошли. Казалось, она хочет увести меня подальше от проходной, от стоящего где-то у заводского причала «Гонца», от всего, что было теперь ее жизнью. Я даже не знал, о чем говорить. Спросил, есть ли у нее время, и оказалось, что есть, чинят действительно вал и что-то еще в машине, так что палубным делать особенно нечего, да и вообще на каботажниках матросов не угнетают работой на стоянке: людей мало, да и красить нечем. В море другое дело, там вахты, но самое трудное — выгрузка в кунгасы на рейдах. Качает, грузить много самим приходится — бочки, ящики, людей. Суток по двое авралят...

Аля объясняла спокойно, даже равнодушно говорила, как о чем-то неизбежном и — показалось — необходимом ей. Мы шагали медленно. Опять выглянуло солнце, и под ноги нам кидались тени встречных прохожих.

— А в порту Ванино ты еще раз была?