Хроника сердца

Итак, все уже было и есть. Во всех стадиях и проявлениях. Ничего нового в существе своем государство просто предложить не может. Вечное общество, вечная, не ограниченная временем и пространством, общность людей тоже существует давно. И стать участником, современником этой общности может каждый. Условие одно: ты должен подать нравственный сигнал о себе. Вот, кажется, подошел я к очень важному вопросу.

Поражает поток людей к могиле Шукшина. Макарычу удалось в жизни то, что редко – очень редко! – удавалось кому-либо на Руси: не литературу чтут, а человека, мученика, пророка, народного заступника и страдальца. И вот поди ж ты, казалось, кроме интеллигенции, никто не понимал, какое явление было на Руси. А он стучался к простому человеку, не замечая вокруг себя псевдонародных интеллигентских волнений и карманных бунтов, и маялся, что достучаться не может. А простой человек слышал его. Но ничего сделать не мог. Не время еще. И как все ошибались. И сам Шукшин ошибся. Какой урок еще один. И не зря он все время поминал Есенина. «Девки пели песню про черемуху. Народную будто. И мотив подобрали. Это в те времена-то, когда за него сажали! Ну! И чего ты поделаешь с этим? Песня-то народная».

В ушах стоит восторженно-удивленная интонация Васиного голоса. И как он, облегчая свою тайную душевную муку, угадал о молчании народа, разгадал его притворное равнодушие: Муромец в «Петухах» говорит, что не время еще, погоди, сядь и подумай.

Часть II. Василий Макарович Шукшин Живой Шукшин

Когда умер Василий Шукшин, вдруг покатился шквал «воспоминаний», «бесед»… Соблазн хотя бы на надгробную плиту возложить свои цветы, внести свою лепту охватил очень многих…

Каждому, кому выпала в жизни удача видеться с Шукшиным, состоять с ним хотя бы в мимолетном знакомстве, хотелось высказаться, поведать об этом миру, нарисовать портрет «своего» Шукшина. На мой взгляд, не все были объективны…

От этого я постарался отойти, потому что для меня Шукшин – явление, не умещающееся в привычные «мемуарные» рамки. Для меня он воспринимается больше в будущем, духовном будущем.

Он очень переживал, болезненно переживал ярлык «деревенщика». Страшно возмущался, когда его так называли. «Будто загнали в загон, мол, не высовывайся. В деревне 80% населения раньше жило, ну сейчас поменьше, а все 100% – оттуда, так ведь это все не деревня, а народ. Какие же мы деревенщики, мы – народные писатели», – переживал Шукшин.

И все же случилось это еще при жизни Василия Макаровича. Набухшая почка лопнула, и в один миг по весне еще одно могучее дерево на земле зазеленело молодой сочной листвой. Но Шукшин так до конца об этом и не узнал, о том волнении, которое внес в народ своими произведениями. «Калина красная» – сначала повесть, а потом и фильм стали тем событием в духовной жизни народа, которое вдруг заставляет оглянуться и многое пересмотреть заново. А впереди был фильм о Степане Разине – давно уж выношенная, в муках и слезах рожденная песнь о воле…

Как-то Шукшин спросил меня: «А ты знал, что будешь знаменитым?» – «Нет». – «А я знал…» Вот эта черта его характера – он точно представлял, кем хочет быть, что сделать, – оставляла впечатление о нем как о человеке очень цельном, сильном. Как ни громко это звучит, но, по моему твердому убеждению, Шукшин был рожден духовником. Быть может, оттого так полемично его творчество, так пронизано полемикой потаенной, пересматривающей все обыденное, привычное.

Он перемалывал то представление о жизни, которое существовало у многих. «В каждом человеке, свалившем камни в Енисей, я вижу героя. А вы его отрицаете! – писал Шукшин в ответ на статью «Бой за доброту». – … Вы требуете каких-то сногсшибательных подвигов (они – каждый день, но не в атаке: атак нет)».

Если попытаться как-то обозначить явление Шукшина, то для себя я предпочел бы такое неуклюжее, как авторское творчество. Снимался ли Шукшин как актер, режиссировал ли фильм, писал ли рассказ или сценарий, он при всей разности этих занятий оставался Шукшиным. В каждом созданном им произведении, будь то написанная строка или сыгранный образ, обнаруживаешь черты его характера, его биографии. Шукшин секретов не имел. Садился и писал страничку, тут же читал – так без помарок потом и печаталось. И всегда получалось, что это произошло здесь, сейчас, где он сидел и писал. «До третьих петухов» писались на моих глазах, для меня, с учетом моих пожеланий и советов – вот что самое невероятное…

Шукшин спрашивал:

– Куда идет Иван?

– Вот туда, – отвечаю. – Здесь Змея-Горыныча надо бы вставить…

– Ну, а как его играть будут?

– Три актера играют три головы.

– А как они войдут?

– В окна три головы просунут.

– Вот и хорошо…

Но там есть и другое, что для меня остается тайной… Там есть он со своим стыдом, с тем, как он казнит себя, мучается, будто признается в чем-то постыдном. Как мучается Иван-дурак, который пришел к Мудрецу просить справку, что он не дурак.