Хроники Академии Сумеречных охотников. Книга 2

Да, мама хотела бы с ним увидеться. Как и сестра – которая, если верить Клэри, осталась дома на выходные. Видимо, потому, что кое-кто рыжеволосый, действуя исключительно из лучших побуждений и зная номер ее телефона, рассказал сестре, что Саймон заглянет домой.

Он на мгновение прислонился к Клэри. Девушка, хоть совсем хрупкая, выдержала его вес.

– Не знаю, как это сделать, – сказал Саймон. – Не знаю, как сказать им «прощайте».

Мама думала, что ее сын учится в военной школе. Он чувствовал себя виноватым оттого, что ему приходится ей лгать, но другого выбора не было: Саймон слишком хорошо знал, что бывает, если рискнуть и рассказать маме слишком много правды. Но дело не только в этом. Дело в том, что Закон Сумеречных охотников запрещает говорить ей о Восхождении, о его новой жизни. Закон исключает любые свидания с нею после того, как Саймон станет Сумеречным охотником. И хотя в Законе ничего не говорилось о том, что нельзя прийти в Бруклин и попрощаться с мамой навсегда, тем не менее, Закон запрещал объяснять ей, почему Саймон это делает.

Dura lex, sed lex.

Закон суров, но это Закон.

Хреновый у вас Закон, подумал Саймон.

– Хочешь, чтобы я пошла с тобой? – спросила Клэри.

Да, он хотел – и даже сильнее, чем когда-либо, – но что-то подсказывало ему: это один из тех поступков, который ему придется совершить самостоятельно.

Так что Саймон просто покачал головой.

– Нет, но все равно спасибо. Спасибо, что привела меня сюда, спасибо, что поняла, что мне это нужно, спасибо за… в общем, за всё.

– Саймон…

Клэри, казалось, колеблется. А Клэри никогда не колебалась.

– В чем дело?

Она вздохнула.

– Все, что с тобой случилось, Саймон, все это… – она запнулась, помолчала.

За время тишины Саймон успел мысленно охватить, что именно входило в это «всё»: превращение в крысу, потом в вампира; знакомство с Изабель; многократное – по крайней мере, так ему сказали – спасение мира; сидение в тюрьме и все изощренные пытки, какие только могли прийти в голову сверхъестественному существу; убийство демонов; общение с ангелом; потеря памяти; а теперь вот – ожидание на пороге своего родного дома, который он готовился оставить навсегда.

– Я не могу избавиться от мыслей, что это всё было из-за меня, – наконец закончила Клэри. – Я – причина всему. И…

Саймон остановил девушку раньше, чем она успела договориться до чего-нибудь еще. Он не мог поддержать ее в самообвинениях. Ей не за что было извиняться.

– Ты права, – сказал Саймон. – Ты – причина. Все это – из-за тебя. – Он мягко чмокнул Клэри в лоб. – И за это я говорю тебе «большое спасибо».

– Правда не хочешь, чтобы я его подогрела? – спросила мама, когда Саймон отправил в рот очередную ложку холодного зити.

– М-м-м? Что? Нет, все и так вкусно.

И даже больше, чем просто вкусно. Пикантные помидоры, свежий чеснок, острый перец и мягкий сыр – все это было божественно вкусно, куда вкуснее, чем могли быть обычные холодные макароны из магазинчика на углу. По вкусу это была именно еда, настоящая еда, – что по определению ставило ее на голову выше всего того, чем Саймону приходилось питаться последние несколько месяцев.

Но дело не только в этом. Заказывать у Джузеппе еду на вынос уже давно стало у Саймона и его мамы традицией – после того как умер отец, а сестра уехала в школу; после того как в их резко опустевшей квартире, походившей теперь на пещеру, остались только они двое, молчаливо шатающиеся по комнатам. Тогда же они перестали устраивать совместные обеды и готовить еду. Гораздо легче было перехватывать что-нибудь дома или не дома, когда начинал донимать голод. Мать разогревала обеды, сидя перед телевизором; Саймон брал с собой суп-лапшу или сэндвич, когда шел на репетицию. Может быть, им просто не хотелось видеть каждый вечер пустые стулья вокруг стола. Но тогда же Саймон с мамой завели правило ужинать вместе хотя бы раз в неделю, поглощая заказанные у Джузеппе спагетти и обмакивая в острый соус зубчики чеснока.

Холодные макароны на вкус были как дом, как семья. Саймон даже думать не хотел о том, что мать сидела тут, в пустой квартире, неделю за неделей, и ела их – в совершенном одиночестве.

Дети вырастают и вылетают из гнезда, сказал он сам себе. Он не сделал ничего плохого, ничего такого, чего не мог или не должен был делать.

Но какая-то часть его не желала с этим смириться. Дети бросают родной дом – окей, пусть, может быть, это так и должно быть. Но они не уходят навсегда. Не вот так, как он сейчас.

– Сестра хотела тебя дождаться, – сказала мама, – но, видимо, у нее была тяжелая неделя перед экзаменами. Она завалилась спать уже в девять.

– Может, разбудить ее? – предложил Саймон.

Она помотала головой.

– Пусть бедная девочка выспится. Увидится с тобой утром, ничего страшного.

Он не сказал маме, что останется. Но позволил ей поверить в это, что, в сущности, означало почти то же самое – еще одну ложь.

Она опустилась на стул рядом с ним и накрутила зити на вилку.

– Только не говори, что я на диете, – театральным шепотом попросила мама, отправляя содержимое вилки в рот.