Джордж занимался тем, что аккуратно сворачивал носки и укладывал их в чемодан. Саймон понял, что друг и вправду очень обеспокоен, – потому что за два года это был первый раз, когда Лавлейс делал что-то аккуратно.
– Ты ведь знаешь, что ты мой лучший друг, – не поднимая головы сказал Джордж. И сразу же добавил, не давая ему возразить: – Не волнуйся, я знаю, что я не
Строго говоря, Саймон и так это знал. Правда, он никогда особо об этом не задумывался: в том и заключалась вся прелесть Джорджа, что о нем можно было не думать. Вот Саймон и не думал, не ломал себе голову над тем, почему сосед поступил так или иначе. Тот всегда оставался уверенным в себе, надежным Джорджем. Он всегда был рядом, неизменно приветливый и готовый делиться хорошим настроением со всеми вокруг. И только сейчас Саймон задумался, насколько хорошо Джордж на самом деле его знал, и наоборот – так ли уж хорошо сам он знал Джорджа. Он вспомнил их ночные страхи, что их отчислят из Академии, вспомнил свои жалкие страдания по поводу Изабель и еще более жалкие страдания Джорджа по поводу всякой девушки, попадавшейся ему на пути. Они знали друг друга до мелочей: у Саймона – аллергия на домашку по латинскому, у Джорджа аллергия на кешью и парализующий страх перед большими птицами. За эти два года они даже придумали свой личный язык жестов, чтобы общаться без слов. Это не совсем то, что происходит между парабатаями, думал Саймон, да и между лучшими друзьями такого не увидишь. Но нельзя и сказать, что это совсем ничего не значит. В любом случае, отказаться от этого навсегда ни тот, ни другой не хотели.
– Ты прав, Джордж. Лучших друзей у меня более чем достаточно.
Джордж пал духом – но заметить это смог бы только тот, кто знал его так же хорошо, как Саймон.
– Но есть кое-что, чего у меня никогда не было, – продолжал Саймон. – По крайней мере, до сих пор.
– И что же это такое?
– Брат.
Слово прозвучало правильно и хорошо. Брата ты не выбираешь сам – его тебе назначает судьба. Брат, как бы ни сложились обстоятельства, никогда не перестанет считать тебя братом, так же, как и ты – его. За брата ты пожертвуешь жизнью, встанешь под дуло пистолета – потому что вы семья. А судя по сияющей улыбке Джорджа, это слово показалось очень подходящим и ему.
– Нам, наверное, надо будет теперь обняться, да? – предположил он.
– Сдается мне, это просто необходимо.
Зал Совета, пугающе прекрасный, освещали лучи утреннего солнца, лившиеся сквозь окна в высоком куполе потолка. Это место чем-то напоминало Саймону римский Пантеон, только чувствовалось, что Зал Совета куда древнее римских зданий. Он словно существовал извечно.
Студенты Академии, собравшиеся внутри, разбились на маленькие группки. Все ужасно нервничали, и ни у кого не оставалось сил ни на что, кроме вежливых разговоров о погоде (которая, как всегда в Идрисе, была просто прекрасной.) Стоило Саймону появиться в дверях, Марисоль разулыбалась и резко кивнула, словно говоря: «А в тебе я и не сомневалась… почти».
Саймон с Джорджем пришли последними. Почти сразу после их появления всем предложили занять свои места. Семеро простецов выстроились в алфавитном порядке перед специальным возвышением. Их должно было быть десять, но, видимо, Сунил оказался не единственным, кто в последний момент передумал. Кроме него, ночью куда-то исчезли Лейлана Джей, очень высокая и очень бледная девушка из Мемфиса, и Борис Кашков, румяный парень со здоровенными мускулами, родом из Восточной Европы. О них никто не говорил – ни преподаватели, ни студенты. Словно их никогда и не было на свете, подумал Саймон – и представил, как Сунил, Лейлана и Борис живут где-то там, в мире людей, зная о Сумеречном мире, зная о том зле, которое угрожает всем, – и не имея ни воли, ни возможности ему противостоять.
«Бороться со злом в этом мире можно по-разному». То были мысли не только самого Саймона – в голове звучал и голос Клэри, и Изабель, и его матери. «Не стоит этого делать только из-за того, что ты считаешь это своим долгом. Сделай это потому, что сам этого хочешь».
И только если ты действительно хочешь.