Хроники ближайшей войны

У Тиффани была тьма народу, замечательно веселого и дружелюбного. Тридцати-сорокалетние клив-лендцы сидели за столиками, беззастенчиво дымили и шумно прихлопывали. Мы попали к самому началу парада-алле, когда все участницы будущих увеселений выходят на подиум и на нем покачивают бедрами. На девушках уже не было ничего, кроме совершенно иллюзорных трусов. Нас быстро провели к угловому столику на троих (в большом зале еще хватало мест), мы заказали по джину с тоником и стали его книжно посасывать, наблюдая за не менее книжным действом на подиуме.

Меня всегда восхищает на Западе (особенно в Штатах и, может быть, в Париже) поразительная готовность людей жить с каким-то полным, беззастенчивым знанием о себе. В России человек принимает себя очень избирательно – многое в себе ненавидит, над чем-то пытается работать, что-то исправляет… Америка знает себя, как – не сочтите за оскорбительное сравнение – знает все свои эрогенные зоны грамотная, тонко чувствующая проститутка. Дело не в том, чтобы не стесняться,- дело в том, чтобы себя понимать. Вот это бесстрашное, почти гордое самосознание и позволяет им так легко, без понтов и комплексов созерцать чужое красивое голое тело, при этом вольготно расположив в кресле свое собственное. Я не назвал бы стриптиз особо возбуждающим зрелищем. «Интересно девки пляшут»,- как говорит в случае сильного изумления один мой друг,- но не более того. Это скорее ужасно весело. Ежели у нас в пип-стрип-клубе, допустим, выплясывает какая-нибудь тварь,- так уж у нее и надрыв, и достоевские комплексы, и интервью у нее брали еще год назад (там она либо философствует о высокой творческой энергетике голого тела, либо сетует на то, как ей тяжело трясти своими прелестями перед маловысокодуховными людьми. Одна еще и стишки свои печатала. Ужас!). Все время такое чувство, что она делает одолжение, с кровью и потом, и либо ее очень жалко, либо чувствуешь себя таким ничтожеством! таким рабовладельцем! Не то было у Тиффани. Там веселые и, как на подбор, очаровательные девки гордо и радостно демонстрировали то, чем наградила их природа. А столь же веселые и волосатогрудые мужики, выгодно отличающиеся от педерастического контингента московских клубов, с полным сознанием своей похотливости наблюдают за колебаниями сисек. Жизнерадостное человечество во всей своей гордой и неприкрытой похабели,- хотя какая же тут особая похабель? Игра. Своеобразный азарт в том, чтобы никого не потрогать руками. Руками категорически запрещено. Разве что сунуть десятку за подвязку или в трусики,- так это милое дело, рука дающего может и потрогать!

Робеть я очень быстро перестал, а когда девки пошли в зал с подиума, попросил Игоря уговорить мне одну на персональный танец около стола. Это стоило пятнадцать баксов, да уж пропадай моя телега. Мне очень понравилась негритяночка. На вид ей было лет восемнадцать, росточком примерно с меня, тоньше раза в два с половиной, серебряная полоска трусов и символические босоножки,- черна, как полярная ночь, и такие ма-аленькие, ма-аленькие, острые, как мне и нравится (целомудренный читатель может думать, что это я о глазках).

Глядя на мою робкую похоть, Игорь понимающе ухмыльнулся и ушел в другой конец зала, где моя раскудрявая отплясывала перед каким-то фермером. Отвихлявшись положенные семь минут, она выслушала Игоря и с хохотом направилась в нашу сторону. Лицом своим я изобразил приветливость. Учуяв во мне новичка, черненькая tried to show her best – her breasts, сказал бы я!- и только что вдоль носа моего не водила своими маленькими и острыми (теперь пусть целомудренный читатель думает, что это я о ногтях). После семи минут я заказал дубль, не без трепета засунув ей за серебряную полоску две заготовленные бумажки. Краем глаза я наблюдал за Андреем, перед которым телесно обильная, пестрообутая блондинка шла уже вприсядку. О, дева пестрообутая, боги мои!

Игорь наблюдал за всем этим сперва со снисходительной, а потом с откровенно завистливой улыбкой, с какой «старый хрыч, цыган Илья глядит на удаль плясовую да чешет бороду седую, под лад плечами шевеля». Когда, наглядевшись, мы отпустили наших девчонок, сделавших на прощание ласковый «ба-ай», он произнес в задумчивости:

– А одна ничего… во-он та…

От происхождения никуда не деться, и вкус выдавал в нем одесского уроженца, с которого ни Москва, ни Нью-Йорк не стерли родимых пятен национальных предпочтений. Ему нравилась невысокая, рыжая, пышногрудая,- даже, кажется, веснушчатая,- с медовыми карими глазами, челкой, круглой томностью лица… Это был бессмертный тип Суламифи, только Суламифи провинциальной, не столь ослепительной, но не менее сладостной. Улыбка ее была в меру скромна и загадочна,- с этой улыбкой до сих пор еще умеют потуплять взоры некоторые еврейские девушки, которые всем своим видом обещают быть верными супругами и добродетельными матерями, но намекают при этом на знание таких вещей, которым позавидует любой веселый квартал в Нидерландах.

– Игорь, я вам ее сейчас сговорю.

– Да нет, не надо… вот если сама подойдет…