Хроники ближайшей войны

Эта фраза поразила меня, как громом, и открыла глаза на ситуацию. Мы должны железным кольцом оградить Москву и не пустить в нее врага – кавказца, азербайджанца, сибиряка… Двадцать восемь героев-панфиловцев против двадцати шести бакинских эмиссаров.

Я хотел было напомнить, что Россия прирастать будет Сибирью (это написано на щите по пути из новосибирского аэропорта в Академгородок, а сказал Ломоносов); хотел сказать и о том, что когда дивизии сибиряков защищали Москву в 1941 году, у них никто регистрации не требовал; наконец, собирался процитировать биографии многих великих провинциалов, покоривших Москву… Я мог бы поделиться также опытом своих дружб и связей с москвичками, с которыми у меня было всякое и больше не хочется, потому что в массе своей – не в обиду никому – они мало что умеют, хнычут при первых трудностях, несамостоятельны в поступках и суждениях, имеют весьма приблизительные представления о долге и чести, строят из себя Бог весть что… Я мог бы порассказать о так называемой художественной элите, среди которой мне волею профессии приходится вертеться, о борзых девушках из Киноцентра с их дрожащими ноздрями и умением испускать расплывчато-загадочные фразочки о «The Lost Highway»; о детях новых русских – массивных девушках с телохранителями; о кислотной молодежи с ее невыносимым волапюком, о хиппи из так называемых хороших семей (хорошо хипповать, имея такие тылы); о девушках с дворянскими или профессорскими родословными, с пятикомнатными квартирами в центре, с массой заграничных родственников, с пением романсов при свечах, с регулярными выездами в Париж, с каким-то необъяснимым, неукротимым блядством, отличающим особенно породистые образцы… о, много, много я навидался этого добра! И позвольте мне заметить, что ни одна иногородняя, попав со мной в сложные и противные обстоятельства (нехватка денег, поломка машины, идиотизм начальства), не давала заднего хода и честно делила со мной все тяготы происходящего,- тогда как москвички в большинстве своем тут же впадали в панику, и во всем у них был виноват я. Впрочем, бывают разные москвички.

Но подвергать третьему кругу всех этих бессмысленных унижений Ирку, с ее стихами и прозой, с ее любовью к комнатным цветам, с ее словечками, ее рисунками, ее английским в совершенстве, с ее третьим месяцем, в конце-то концов… нет, только желание ребенка любой ценой играть на скрипке удержало меня от скандала. Ребенок хочет играть на скрипке. Ребенок будет играть на скрипке.

Через день нам заверили подписи членов семьи, мы поехали в отделение милиции, два часа ждали, пока вернется откуда-то нужный нам человек, полчаса ждали, пока он сосредоточится, еще три минуты – пока он подписывал бланк, потом отнесли все обратно в РЭУ, из РЭУ наши документы – уже без нас – поехали в паспортный стол, а оттуда нам их через неделю вернули с заветной бумажкой, позволяющей Ирке лечиться, а дочери – учиться.

Через год эту процедуру надо будет повторить. Хватит, понимаете, этой либеральной гнили. Империя начинается с послушания. А послушание проверяется и воспитывается идиотизмом законов. Потому что человека надо закрепостить, а главное условие всякого закрепощения – всеобщая убежденность в том, что закон выше здравого смысла.

И вот я думаю: если моя страна на протяжении десяти школьных лет забивала меня по шляпку за то, что я не такой, как все; если в МГУ она пять лет учила меня истории КПСС и партийно-советской печати; если два года мытарила в армии; если потом заставляла ради мало-мальски достаточных для жизни денег работать на пяти равно бессмысленных работах; если я хватаюсь за любую поденщину, чтобы выжить; если моей безопасности не гарантирует даже взвод милиционеров, которым глубоко плевать на то, что со мной делают у них на глазах; если, наконец, для регистрации любимой женщины я должен в течение месяца носиться по инстанциям и выслушивать то злорадные, то хамские комментарии,- скажите мне, дорогие товарищи, на каких незыблемых основаниях должен держаться мой патриотизм?

1999 год

Дмитрий Быков

Как я был на объединительном съезде

Последнее слово в прениях на III съезде союза «Единство и Отечество» было предоставлено секретарю Политсовета «Отечества» Андрею Исаеву – видимо, не без умысла. Не может быть, чтобы на таком отрежиссированном мероприятии что-нибудь произошло просто так. Исаев был страшен. Он начал на такой высокой ноте, что казалось: выше нельзя. Но оказалось – можно.

– В этом зале,- начал он,- никто не усомнится, что наша партия необходима! Население России ждет этой партии! Но стоит открыть любую… из сегодняшних газет… дышащих ненавистью… и выяснится… что наша партия… не нужна никому!!!

Зал беспокойно зашевелился.

Из своей начальной констатации Исаев сделал довольно неожиданные выводы. По всей логике событий, он должен был бы доказать враждебной прессе насущную необходимость своей партии. Однако вместо этого он призвал разобраться с враждебной прессой и ушел на свое место в президиуме под неутихающий аплодисмент.