Хроники Израиля: Кому нужны герои. Книга 2

Я имею в виду, что в более глубокой перспективе Катастрофа является следствием столкновения в гигантских масштабах полярных ценностей: нравственности и языческих культов, святости жизни и апофеоза войны, всеобщего равенства и превосходства немногих избранных, поисков истины и жизнестойкой инстинктивности, тяги к справедливости и восхваления инстинктивных импульсов, предвидения истинного общества равных и перспективы общества господ, правящих рабами.

В век демографического взрыва и расовых войн, когда в нашем распоряжении имеется все для обеспечения либо Золотого века, либо уничтожения всего сущего, будущее человечества зависит, по-видимому, от выбора между двумя возможностями: либо установление истинно справедливого общества, либо подчинение тирании сильных.

Иными словами, стал ли Освенцим вечным предупреждением или лишь первой остановкой на пути к истреблению всех рас и самоубийству человечества?»

Тальмон, слишком хорошо знавший тайные пружины, двигающие историей, не был склонен к оптимизму в оценке перспектив дальнейшего существования homo sapiens. Не верил он и в исторический детерминизм. И акцентировал это в своей лекции о Катастрофе:

«Некоторые считают, что Катастрофа явилась неизбежным этапом в еврейской истории — родовыми муками национального возрождения или, иными словами, ценой искупления. Я лично не в состоянии понять этот тезис. Я никогда не смогу поверить в ангела-хранителя Израиля, потребовавшего оплатить национальное возрождение миллионами жизней».

Тем же летом 1973 года, готовя к печати третий номер журнала «Ами» с первой публикацией поэмы Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки», мы с Левиным искали автора, который мог бы соседствовать с создателем этого шедевра без ущерба для своей репутации. И нашли. Пришлось перевести и включить в номер лекцию Тальмона, чтобы избавить журнал от резкого крена в сторону гениальной прозы.

* * *

Две выдающиеся личности новейшей еврейской истории принадлежали к старой интеллектуальной элите польского еврейства: Тальмон и Бегин. На их сходство многие обращали внимание. Оба отличались личным обаянием, склонностью к патетике, ораторскими и литературными способностями, обостренным восприятием истории, высокоразвитым чувством справедливости. И одного, и другого окружал романтический ореол. И оба были либералами скорее английского, чем еврейского склада.

Яаков Тальмон родился в 1916 году в маленьком еврейском местечке на севере Польши. Поляки здесь не жили, поэтому в местечке не было антисемитизма. В детстве он восхищался изысканностью польской литературы и романтическим трагизмом польской истории.

Отчужденность от польской культуры пришла вместе с осознанием своего еврейства.

В 13 лет вступил в молодежную сионистскую организацию «Ха-Шомер ха-цаир», но через год ушел из-за ее атеистической направленности.

В 15 лет отказался от религии. В Палестину Тальмон прибыл в 1934 году. Учился в Еврейском университете на горе Скопус. Изучал историю, философию, иудаизм и классическую филологию. Все общавшиеся с ним уже тогда чувствовали творческий заряд, скрытый в провинциальном пришельце. Своего преподавателя, увлекавшегося перечислением дат, Тальмон спросил не без иронии:

— Мы изучаем историю или коллекционируем марки?

В 1937 году молодой историк занялся якобинской диктатурой. И тут начались «московские процессы», ставшие поворотным пунктом в его эволюции и мировоззрении. Ленинская гвардия кончила в дерьме и в позоре. Революционеры, уничтожившие старый мир, сами вышедшие из недр казнимой и ошельмованной ими русской культуры, получили пулю в затылок.

Тальмона поразило сходство между якобинцами и большевиками. «Кто предал русскую революцию? — задавал он себе вопрос. — Обвиняемые или обвинители? И как могут совмещаться чудовищные злодеяния с универсальной идеологией, провозгласившей конечной своей целью создание самого рационального и справедливого общества?»

И он понял, что суть не в случайности, а в закономерности. Любая универсальная программа революционного преобразования общества приводит в ходе ее реализации к террору и тоталитарной диктатуре.

Тальмон начал развивать свою концепцию о перманентном конфликте между демократическим либерализмом идеалистического толка и болезненным мессианством апологетов материалистических учений, стремящихся к переустройству мира в утопическом духе. Как историка, его больше всего привлекали трагические всплески великих революций и тираны, готовые во имя иррациональной идеи утопить мир в крови.

Он хотел постичь механизм власти и психологию рабства. В книге «Истоки демократического тоталитаризма» Тальмон изложил свое понимание роли историка в этом мире. Возможности политического мыслителя и историка повлиять на развитие событий крайне ограничены. Но он в состоянии психологически подготовить людей к правильному восприятию происходящих в мире катаклизмов. Люди должны знать, что никогда человечество не придет к жизни спокойной и рациональной. Чувство безопасности и расслабленности уместно лишь в тюрьме. Ну, а жизнь — это кризис, бесконечный и неразрешимый.