Хроники Кадуола

Бодвин Вук глубоко вздохнул: «Мы опубликуем отчет о несчастном случае — Керди утопился. И забудем обо всей этой тошнотворной истории. Понятно?»

«Понятно».

«Не совсем ясно, почему ты вдруг решил прогуляться по пляжу один именно сегодня. Нападения следовало ожидать».

«Я ожидал его, директор. Именно поэтому я направился на пляж. Керди ненавидел океан, и я решил, что зрелище штормовых волн его остановит. В конце концов он умер той смертью, которой больше всего боялся».

Бодвин Вук хмыкнул: «Самонадеянное решение. Допустим, он устроил бы тебе засаду, застрелил бы тебя и уничтожил бы письмо Флоресте. Что тогда?»

«Это было бы не в характере Керди. Он хотел задушить меня собственными руками».

«Откуда следует, что в данном случае, когда ему уже нечего было терять, он не изменил бы своим привычкам?»

Глоуэн задумался и слегка пожал плечами: «В таком случае я заслужил бы ваш выговор».

Бодвин снова хмыкнул и поморщился. «Я суров и справедлив, но еще не дошел до того, чтобы делать выговоры мертвецам, — директор откинулся на спинку кресла. — Больше не будем об этом говорить. Принеси-ка это письмо ко мне в управление, и мы прочтем его вместе».

«Хорошо».

Глоуэн собрался было выйти из квартиры, но застыл, как только взялся за ручку двери. Пробыв в этой позе несколько секунд, он вернулся в боковую комнату, служившую чем-то вроде кладовой и канцелярии. Здесь он сделал копию письма Флоресте. Эту копию он аккуратно сложил и положил в ящик, а оригинальный экземпляр засунул в карман, после чего удалился.

Через десять минут Глоуэн прибыл в помещения отдела B на втором этаже нового здания управления Заповедника, и его немедленно провели в личный кабинет Бодвина Вука. Как всегда, директор восседал за столом в массивном, обтянутом черной кожей кресле. «Давай его сюда!» — протянул руку Бодвин. Глоуэн передал ему письмо. Бовин Вук махнул рукой: «Садись».

Глоуэн подчинился. Бодвин Вук вынул письмо из конверта и принялся читать его вслух однообразно-гнусавым тоном, совершенно не соответствовавшим экстравагантным оборотам и метким наблюдениям Флоресте.

Письмо, достаточно непоследовательное, содержало ряд многословных отступлений, разъяснявших философию автора. Формально выразив раскаяние по поводу своих прегрешений, в целом и в общем Флоресте пытался обосновать и оправдать эти прегрешения. «Могу заявить со всей определенностью: не вызывает сомнений тот факт, что я — один из редких людей, с полным правом претендующих на звание «сверхчеловека», — писал Флоресте. — Подобного мне не встретишь на каждом углу! В моем случае общепринятые нравственные ограничения неприменимы. Они препятствуют воплощению в жизнь непревзойденных творческих замыслов. Увы! Как рыбе в аквариуме, плавающей среди других рыб, творцу нового и неповторимого приходится соблюдать правила, введенные подражателями и посредственностями, если он не хочет, чтобы ему безжалостно обглодали плавники!»

Флоресте признавал, что «поклонение искусству» подтолкнуло его к нарушению законов: «Не раз я шел напрямик вместо того, чтобы тратить драгоценное время и приближаться к достижению целей разрешенной извилистой дорогой. Мне устроили западню — и теперь мои плавники злорадно обглодают».

«Если бы мне довелось прожить свою жизнь заново, — рассуждал Флоресте, — конечно же, я вел бы себя гораздо осмотрительнее! Разумеется, некоторым удается заслуживать аплодисменты так называемого «общества», в то же время пренебрегая неприкосновенными догмами того же общества и даже презрительно насмехаясь над ними. В этом отношении «общество» напоминает огромное раболепное животное: чем грубее ты с ним обращаешься, тем больше оно тебя обожает. Теперь, однако, слишком поздно сожалеть о том, что я обращался с «обществом» слишком хорошо».

Флоресте перешел к обсуждению своих преступлений: «Нет весов, которые позволили бы точно определить тяжесть моих так называемых «правонарушений» или убедиться в том, насколько нанесенный ими ущерб уравновешивается их благотворными последствиями. Принесение в жертву нескольких жалких отпрысков рода человеческого, в противном случае осужденных на бессмысленное и тягостное существование, вполне может оправдываться осуществлением моей великой мечты».

Бодвин Вук прервался, переворачивая страницу.

«Надо полагать, жалкие отпрыски рода человеческого не согласились бы с точкой зрения Флоресте», — позволил себе заметить Глоуэн.

«Само собой, — отозвался Бодвин Вук. — По существу Флоресте выдвигает очень сомнительный постулат. Мы не можем позволить каждому собачьему парикмахеру, возомнившему себя «служителем искусства», потворствовать мерзким жестокостям и убийствам «по велению муз»».