Хроники Любви

Поэтическая студия — как гордо именовало себя это совсем недавно образовавшееся общество — собралась на свое заседание в третий раз. И, если в прошлые разы приходило совсем мало народу, то сейчас неожиданно привалило: трое молодых парней в аляповатых просторных штанах, майках с непонятными надписями, у одного волосы густо заплетены в косички «дреды», — ребята гордо и громко себя обозначили как «арт-поэты» и по очереди, с вызовом прочитали свои «поэзы», претендующие на авангардность ввиду обилия нецензурной, но уже привычной для многих лексики; парочка пиджачных, весьма немолодых, с благородно-уставшими лицами «тоже поэтов» — так они себя назвали, — одинаково заунывно, но с большим упоением читавших свои длинные стихотворения, с рифмами, очень напоминающими «розы-морозы»; две дамы, явно подруги, от смущения теснящиеся друг к дружке; светловолосый упитанный парень в белой футболке с синей надписью на иврите «Это моя страна», еще кто-то… И опять явилась старушка в длинной пестрой шелковой юбке и в шляпке в цветочек — без вот такой вычурно-интеллигентной старушки не обходятся подобные сборища, только старушки бывают разные — шумные, пронзитель-ноголосые, непременно садятся в первый ряд и непременно рвутся что-нибудь прочесть из своих мемуарных опусов, или тихие, малозаметные, их, притулившихся в уголке, и не разглядишь и не расслышишь. Эта старушка была из тихих, сидела позади, но на нее все равно оглядывались, видимо, шляпка привлекала и живые бегучие синие глаза под ней — такой веселенький чупа-чупс.

Короче — аншлаг! Еле хватило сидячих мест. Объявление в газете, в новостях по местному радио — слухи о студии разнеслись по городу, и народ привалил. Народ, в основном, молодой, чему явно радовалась председатель и организатор студии — приятная собой дама с красивым томным именем Милана, пребывающая в должности ответственного секретаря толстой увесистой газеты, где и появилось объявление о студии. Очень кстати Милана к этому заседанию преобразила помещение, и теперь вместо нескольких скучных рядов стульев и небольшого столика перед ними, почти во всю комнату распростерся длинный полированный стол, и вокруг него, и в углах в произвольно разбросанном порядке стояли стулья и даже несколько кожаных кресел.

Желающих прочитать публично свои сочинения впору было ставить в очередь. Милана объявила, что на сей раз всяк читает не более двух стихов и без обсуждения, а для следующего заседания она составит список из трех поэтов и каждого будут обсуждать. «А прозу?» — пискнул тонкий голос из угла.

«Прозу? Ну ладно, один рассказ мы можем послушать, если небольшой», — ответила Милана девушке в инвалидной коляске. «Сегодня?» — снова пискнула девушка, и Милана, чуть поколебавшись, нехотя кивнула. Все головы были повернуты в угол, но девушка и без того периодично привлекала взгляды присутствующих — милое кареглазое личико в обрамлении пышных рыжеватых волос, слабая фигурка в черном, искривленные ручки, с трудом удерживающие истонченными пальчиками тетрадку на коленях и… полуоткрытая белая грудь в большом прямоугольном вырезе черной блузки — этот, словно нарочито откровенный, нежный незагорелый квадрат с глубокой ложбинкой сам собою удерживал взгляды. «Вообще-то я думаю, что мы не будем называть нашу студию поэтической, а просто литературной, чтобы расширить наш коллектив…», — добавила Милана, и девушка хлопнула в ладошки, тетрадка тут же свалилась на пол, но тощий парень с худым нервным лицом, почти тонувшим в густой шапке смоляных кудрей, все время стоявший вплотную за коляской и иногда, наклонившись, что-то шептавший девушке в ухо, проворным движением, как привычное дело, поднял тетрадь, и вложил ей в руки.

После часа чтения разных — длинных и коротких, замечательных и совсем плохих стихов, девушка в коляске заволновалась и подняла тонкую ручку. Милана согласно ей кивнула. Девушка, назвав свое имя, которое мало кто разобрал, стала что-то читать детским голоском, глотая слоги, а то и целые слова, то совсем затихая, то неким невидимым миру усилием вдруг взмывая голоском вверх, чтобы тут же упасть до тоненькой беспомощной невнятности, и тогда вцепившиеся в поручни ее колесного обиталища искривленные кисти с тонкими пальчиками подрагивали в напряжении. Всем было явно неловко, и взгляды слушателей или блуждали по сторонам, или же упирались в открытую взорам женственность в черной рамке, с влекущей невольно любой взгляд нежной ложбинкой. Что-то во всем этом было непонятное и противоречивое.