Хроники Маджипура

В темные леса западного континента из хрустальных городов Замковой горы живописца Териона Нисмайла привела пресыщенность совершенством. Всю свою жизнь он провел среди чудес Горы, странствовал по всем Пятидесяти Городам, как того требовал успех карьеры, каждые несколько лет меняя один изумительный ландшафт на другой. Его родным городом был Дундилмир, и на первых холстах он со страстью и импульсивной энергией юности запечатлел виды Пламенной долины. Следующие несколько лет он провел в изумительном Канзилейне, прославившемся своими говорящими статуями, а потом жил в величественном Сти, предместья которого раскинулись на три дня пути, в золотом Халанксе возле самых пределов Замка; пять лет он провел в самом Замке — был придворным живописцем у короналя лорда Трайма. Его картины высоко ценили за спокойное изящество и совершенство формы, способные в полной мере отразить великую красоту всех Пятидесяти Городов. Но красота таких мест спустя некоторое время начинает мертвить душу и парализует артистические наклонности. Когда Нисмайлу исполнилось сорок лет, он начал отождествлять совершенство с застоем, возненавидел самые знаменитые свои работы; дух его возопил о необходимости отказа от планомерности, потребовал глубоких и ярких перемен.

Кризис настиг его в садах Барьера Толингар — удивительного парка на равнине, раскинувшейся между Дундилмиром и Стипулом. Корональ обратился к нему с просьбой исполнить серию пейзажей с видами этих садов для украшения перголы, воздвигавшейся вдоль периметра Замка. Нисмайл с готовностью отправился в дальнее путешествие вниз по склонам огромной горы, объехал растянувшийся на сорок миль парк, выбрал подходящие виды и принялся за работу над первым холстом на мысе Казкас, откуда сад огромным симметричным зеленым свитком тянулся к горизонту. Парк он любил еще с детских лет. На всем Маджипуре не было более безмятежного, более упорядоченного места, ибо специально выведенные растения в садах Толингара всегда умели самостоятельно поддерживать форму. Ни один садовник никогда не подстригал эти кусты и деревья — они росли по собственной воле, в изящном равновесии и чередовании пород, определяя расстояние друг от друга, подавляя поблизости все сорняки и регулируя свой рост так, что первоначальный план посадки сохранялся в неприкосновенности. Когда они теряли листья или считали нужным уронить отмершую ветку, почвенные ферменты быстро превращали отверженные части в полезный перегной. Этим садам было уже более ста лет — их основал корональ лорд Хэвилбоув. Его преемники лорд Канаба и лорд Сиррут продолжили и развили программу генетической модификации, управлявшую саморазвитием сада, а при нынешнем коронале лорде Трайме планирование парка было полностью завершено, и теперь ему предстояло навечно сохранить совершенство. Именно это совершенство и должен был запечатлеть Нисмайл.

Он встал перед девственно чистым холстом, набрал полные легкие воздуха и приготовился перейти в состояние транса. Спустя мгновение его душа, сконцентрировавшаяся в погруженном в грезу сознании, должна была единым мгновенным прикосновением запечатлеть на психочувствительной ткани уникальное яркое видение пейзажа. Он еще раз взглянул на округлые плавные холмы, созданный искусством людей кустарник, изящно вырезанные листья, и на него накатила волна неуправляемой ярости, он задрожал всем телом, зашатался и чуть не упал. Раскинувшийся перед его взором неподвижный пейзаж, статичная, бесплодная красота, весь этот безупречный и несравненный сад совершенно не нуждались в нем: рукотворная природа была столь же неизменяемой, как и живопись, и столь же безжизненной, застывшей в своих собственных безупречных ритмах до скончания времен.

Какой кошмар! Какая мерзость! Нисмайл зашатался и обхватил ладонями разрываемую внутренним грохотом голову. До него как сквозь вату донеслись негромкие удивленные возгласы спутников, а открыв глаза, он увидел, что все в ужасе и растерянности уставились на почерневший, покрывшийся пузырями холст.

Все сразу пришли в движение, а посреди суеты, застыв как статуя, стоял Нисмайл.

— Передайте лорду Трайму, что я не в состоянии выполнить его поручение, — абсолютно спокойным голосом сказал художник, когда к нему вернулся дар речи.