Хроники неотложного

— Ты посмотри на нее — она ж цветок! Ее ж бабье наше враз возненавидело за то, что кожа чистая, зубки белоснежные и грудки холмиками. Ты б слышал, что о ней в диспетчерской говорят…

Че замолкает. Я оглядываюсь. Нам снова светят потрясающие, как у Алферовой, глазищи.

— Дали академию, на Загородном.

— Ну, в академию так в академию. Давай, Жень, трогай.

Феликс цыркает слюной за борт.

— В Мариининский[66] его надо. Вывалить на ступеньках, пусть полюбуются…

AmbulanceDream. Стойкая, как вера в загробную справедливость, и несбыточная, как обещанный коммунизм. Привезти на Исаакиевскую и сунуть под нос этим, с флажками на лацканах: нате, смотрите, сволочи!

— Не оценят.

— Ясное дело. К тому ж выходной нынче у всех…

Я уже и не помню, когда Новый год дома встречал; меня, после летних загулов, не спрашивая в новогодние праздники ставят. Можно, конечно, и первого, но первого хуже — целые сутки на синдром Оливье ездишь, рогами в землю домой приходишь. В Новый год веселей, потому я и вызвался. Фельдшером мне дали Настеньку, а Феликс к нам до кучи пристроился.

— Паспорт, страховой полис…

Регистраторша поднимает голову и, выпучив глаза, застывает, делая глотательные движения — ни дать ни взять жаба весной, только без пузырей за ушами.

— Ч-ч-что это?

— Это — оно.

— Военный?

Да-а, не приучены на Загородном к неожиданностям, не приучены. То ли дело на Клинической, шесть: тем что ни привези — бровью не поведут.

— Скорее военнопленный.

— Документы есть?

Поразительно.

— Мадам, он голый. Ни документов, ни наград.

— В разведку ходил, — вставляет Феликс.

— Как же мне его записать?

— Епт!

— Пишите: сэр Чарльз, принц Уэльский, инкогнито.

— А почему к нам?

Начинается. Для персонала приемников надо специальную форму ввести, с надписью на груди: Больница №… Приемное отделение. А ПОЧЕМУ К НАМ?

— Просто захотелось что-нибудь подарить вам к Новому году.

— Почему вы хамите?

Мысли у них — ход конем.

— Да, вроде не начинал еще.

Нет, зря вернулся. Холодно, темно, люди какие-то странные…

И когда вы только повзрослеете, Вениамин Всеволодович?

А никогда, Виолетта Викентьевна!

Не, все, хватит. Отработаю до весны и свалю в Марокко через Европу. Поиграю недельку в Париже, заработаю и в Испанию. До конца лета должно хватить, пусть они тут без меня за жизнь бьются…

* * *

— О чем задумался, док?

— В Африку хочу, Жень.

— А-а. А я в Калифорнию. Сколько себя помню, мечтал — с тех пор как серф[67] впервые услышал, в семидесятом.

— Сколько тебе тогда было?

— Десять. — Джексон поправляет маленькую репродукцию «Трех богатырей», на которой Алеша Попович, вместо лука, держался за подрисованный фломастером руль. — Тридцать лет прошло, с ума сойти.

— Лучше поздно, чем никогда.

— И я о том же. Все, брат, линяю.

— В Штаты?

— В Штаты трудно. В Канаду. Как раз документы подал, на днях.

— А родные?

— А чего родные… Я детдомовский, с женой в разводе, дочка замужем — свободен, как Каштанка. Права международные есть, корешок в Ванкувере фирму держит, устроюсь у него водилой на трак — и весь континент в кармане. Врубись: закат, асфальт, пшеница до горизонта и Джей Джей Кейл с компакта…

В свои сорок Женька не пропустит ни одной запыленной поверхности, непременно напишет на ней Queen или Doors.

— А что за корешок, Жень?

— Хохол. Служили вместе. В восемьдесят восьмом слил. Сначала сам фуры гонял, теперь свое дело открыл.

— Ну, вообще зашибись!

— Ага. Подругу себе найду, индианку, а плечевыми только негритянок брать стану. Ты с негритянкой спал?

— Доводилось.

— Вот видишь, а я ни разу. Не, хорош, сколько можно? Полжизни тут вермут топинамбуром закусывал, пора и честь знать.

— Дай-то бог, Женя, дай бог!

— Короче, ты понимаешь…

* * *

Большинству моих соотечественников вместо свидетельства о рождении надо «Мойдодыра» выдавать, с ламинированными страницами — чтоб служил дольше. Хоть бы перед Новым годом прибрались, что ли?

Седьмой час, а уже кривые, как сабли, язык ребром у всех поголовно. О скорой забыли напрочь, в помощи не нуждаются. Но признательны: готовят для нас коктейль — «девятку» с шампанским из грязных кружек. Отказываемся. Удивлены, навязывают. Поворачиваемся и уходим, оскорбляя гостеприимство. Дальше — театр. С брезгливостью лорда: дай им денег, и пусть, на х…й, валят. Пошел ты — сам вызвал, сам и давай! Переругиваясь, считают мелочь; мы тем временем начинаем спускаться. Спохватившись, переключаются: хабалят, кричат вслед матом. Идем обратно — запираются, угрожая из-за двери главой РУВД. Так и говорят: главой РУВД. Че делает им куб анальгина в замок[68].

Подъезд соответствующий: ссанье и окурки. Этажом ниже — шедевр. Метровыми буквами на стене: ПРОСТИ МЕНЯ, ПИДОРА, ЛИЗА! Феликс приходит в дикий восторг и выдает экспромтом стихотворение:

…и плачут сосульки с карниза,
и кажется — рушится мир.
ПРОСТИ МЕНЯ, ПИДОРА, ЛИЗА!!!
напротив одной из квартир.