Хроники неотложного

Неподдельное отчаяние, драматическая жестикуляция, слеза в горле — умеет. Джексон хохочет. Настенька улыбается. Я рассказываю про одно ножевое: невеста, накануне свадьбы, застала жениха со свидетелем, причем на последнем было ее свадебное платье. Сходила на кухню, взяла ножик и расчеркнулась, как Зорро, у суженого на спине. Тоже, кстати, тридцать первого было. Джексон замечает, что, судя по количеству закупаемого алкоголя, этот Новый год мы запомним надолго. Я в этом году уже запомнил Светлое Христово воскресенье: три ножевых и два огнестрельных. Наблюдал замечательную картину: пять утра, охреневший от трех операций подряд хирург трясет каталку и орет раненому: «С-с-сука! Сука!!!»

Феликс в ответ рассказывает о массовой драке за свяченые куличи в храме неподалеку и выражает удивление объемам святой воды, вывозимой прихожанами в пятилитровых бутылках из-под «Росинки». Большинство, как он утверждает, вывозит багажниками.

Для Настеньки же событием года стал День десантника. В этот день в график ставят преимущественно мужиков, водилы держат наготове «самоучители»[69], а многие надевают под форму голубой тельник — помогает, но не всегда, под утро все равно руки разбитые и хочется написать заяву на увольнение.

Погранцы в свой праздник тоже шалеют, но десантура им сто очков вперед даст. А вот морячки в День ВМФ — тише воды, за что их народ любит и при всяком удобном случае мотается на Неву корабли посмотреть…

Только заснул, Настенька за плечо трогает. Ей мама с собой курицу гриль дала и салатик с копченой рыбой, а Женька картошку фри притаранил. Пришлось встать.

Усадив Настеньку, Че с Джексоном, смачно хрустя крылышками, выхватывают из тела курицы сочное мясо и, сладко воркуя, скармливают Настеньке прямо с вилок. Настенька замечательно смущается, но кушает. Видно, что ей приятно. В самый разгар вваливаются Пак и Лодейников. Пашка несет под мышкой здоровенную «Энциклопедию танков».

— Ух ты! Где взял?

Пак усмехается:

— В нашем магазине.

Подрезал, значит.

— Фига! Как это ты ухитрился?

Пашка подсаживается к нам и выламывает из сустава куриную ножку.

— В наследство достался, — говорит он с набитым ртом.

— Суицид у нас, — поясняет Лодейников, — старики сдали комнату, квартирант вечером въехал, а ночью повесился. На ручке от форточки.

— Где?

Митька нагибается и показывает пальцем на дом напротив.

— Девятый этаж. Вон окно… Паскуда, отволок бы за петлю на помойку — пусть крысы жрут.

Все не то чтоб расстроились, но потчевать Настеньку перестали.

— Да, пацаны, потешили вы нас. Книжка его?

— Его. С паршивой овцы хоть шерсти клок. В «Военную книгу» сдам, а деньги в почтовый ящик кину — хоть будет чем за освящение заплатить.

— Думаешь, задаром не освятят?

— Хрен его знает, с них станется.

* * *

Нет, ребята, что-то здесь неестественное происходит. Бесовство оголтелое, сплошной Босх вокруг. Пляска смерти, нелепая и фантасмагоричная, как в японской чернухе. Это уже не совпадение и не случайность — система. Без оглядки бежать надо, пока всех без разбору гвоздить не стало. Переждать и вернуться, когда уцелевшие будут обниматься и плясать в ярких одеждах, как после Великой чумы…

* * *

— Ага. И настанет Царство Истины.

Нас снова усылают на какую-то хрень. Настеньку не берем, пусть на стол накрывает.

— Брось, Вень, тут все уже метастазами поросло. Вон, смотри — иллюстрация.

Впереди, задрав скорпионий хвост, сучит клешнями снегоуборщик.

— Гребут точно так же, с обеих рук, а кал под себя валят. Наплодят себе подобных, засрут все вокруг и сгниют потом, в фекальных массах. Онкология на социальном уровне — законы-то у природы одни на всех. Так что грядет фаза распада. Закат империи. Придут вандалы и всем вставят.

Подает голос Джексон:

— В таких случаях национальная идея спасает. Или религия новая.

— Идея, Жень, уже есть — бабло. И новую религию, коль появится, на раз продадут. Просчитают, упакуют и продадут, так же как христианство продали, в свое время. А если ты про нынешние махания триколорами — так это для тех, кто за майку со слоганом на пулеметы помчится, только кивни. Ренессанс на помойке. Из говна Элладу лепят.

— Так-так. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо…

— Дык, ёлы! Взять хотя бы тезку моего — Че. Ведь в полный же рост отоваривают, и кто? Те, кого он до хрипа в глотке не выносил. Клубов пооткрывали: с гамаками, с сигарами, с ромом кубинским. Футболок нашлепали… А он, между прочим, редкий бессребреник был, даже когда в ООН речь толкал, у него, как у Бендера, носков под берцами не было.

Он умолкает, а потом каким-то другим, изменившимся, голосом говорит:

— Знаешь, я недавно в «Корсаре» девчонку снял, хорошенькую, как Настенька. Пришли ко мне, стал ее раздевать, а у нее на трусиках Че, прям на лобке. Так мне хреново сделалось, аж ком в горле встал. И не вышло у меня с ней, упало все сразу. А главное — она не поняла ничего. Ну, Че и Че — чего тут такого? Все носят…

Душу обнажил, как горло подставил. Я смотрю ему в глаза. Там — тоска.

Я молча тыкаю его в плечо кулаком.

— Слы-ы-ышь, курить есть? Хорошо, что Настеньку дома оставили. — Не курю.