Хроники преисподней

Нестор Васильевич подошел к старосте, спросил может ли он прогуляться возле собора.

– Отбоя не сигналили пока, – отвечал тот, – но далеко не ходи, чтоб перед начальством не отсвечивать.

Загорский и Куприн вышли на улицу, их обволок влажный холодный туман.

– Как покушали, господин Загорский? – с ехидцей спросил филер. И, не дожидаясь ответа, молвил: – Покушали, покушали, я видел. А вот я, между прочим, с голоду загибаюсь.

– Баланда на всех одна и та же, – сухо заметил Загорский.

– Да ведь это как налить, как налить! – встрепенулся Куприн. – У вас в баланде и рыбочка плавает, и мясцо попадается, а у меня – отвар один да полкартошки. Запас хлебушка слопал я первый же день, следующий только через неделю будет. А вы тут ходите гоголем.

– Чего же ты от меня хочешь? Чтобы я тебе из свой миски наливал?

Онисим Сергеевич огорчился: зачем же так грубо? Они же теперь, так сказать, товарищи по оружию, у них одна цель.

– Кстати, о цели, – перебил его Нестор Васильевич. – Известно ли вам что-нибудь о некоем Арсении Федоровиче Алсуфьеве?

– Бытовой, политический, каэр? – деловито спросил Куприн.

– Каэр.

Куприн задумался. С каэрами хуже всего. Их тут как мух, если лично человека не знаешь, поди найди. На общей перекличке разве что… Но это надо быть уверенным, что он с тобой в одной роте. Но даже если и так, ты-то сам в строю стоишь, так что если не прямо рядом с тобой, не увидишь человека ни за что.

Нестор Васильевич в задумчивости почесал подбородок, потом поднял глаза на Куприна. Лицо того бледно плыло в тумане и казалось непропеченным блином, лишенным человеческих черт.

– Могу ли я попросить, чтобы вы, используя ваш профессиональные навыки, попытались найти Алсуфьева на территории лагеря?

– Ох, ваше превосходительство, боюсь вас огорчить, – покачал головой собеседник. – В лагере – тысячи человек, разбросаны по разным местам, по разным ротам. Где тут найти одного, если не имеешь доступа к документам? Тут надо бы с высшим начальством дружбу завести.

– И на какой же почве, по-вашему, мог бы я завести с ними такую дружбу? – полюбопытствовал Загорский.

– А мне-то откуда знать? – развел руками Онисим Сергеевич. – Я человек маленький, моя хата с краю. Такие вопросы только вам доступны, у вас ум великий, стратегический.

– Видите ли, Куприн, – раздельно, не торопясь заговорил Нестор Васильевич. – Вы были совершенно правы, предполагая, что я не захочу оставаться здесь надолго. Как я и обещал, уходя отсюда, я возьму вас с собой. Но произойдет это не раньше, чем мы найдем Алсуфьева…

С этими словами Загорский развернулся и пошел обратно в собор. За ним, что-то суетливо и горестно бормоча себе под нос, поспешал бывший филер.

Глава пятая. Смерть артиста

Князь М-ов проснулся от сильной боли в сердце. Казалось, его проткнули раскаленной иглой и теперь возили эту иглу туда и обратно, а сердце исходило смертным ужасом и тоской. Это было страшно и странно, потому что, несмотря на возраст и перенесенные лишения, сердце у князя было здоровое и никогда его не беспокоило.

Боль, впрочем, утихла, едва только князь открыл глаза. Некоторое время он лежал, глядя в холодный потолок кельи. Сердце больше не болело, зато явственно дал знать о себе мочевой пузырь. По договоренности с соседями парашу они в келье не держали. Люди здесь жили интеллигентные и полагали невозможным справлять нужду у всех на глазах, словно какая-то шпана. Если кому приспичило, человек вставал даже ночью и шел в отхожее место или, как его тут называли, на дальняк.

Князь был уже человеком в возрасте, а потому в туалет вставал два, а иной раз и три раза за ночь. Но не роптал. Да и на кого было роптать? На старость, на здоровье, на законы природы? Надо было радоваться, что его, бывшего, и более того – каэра, вытащили из общих бараков, назначили артистом и поселили в келье на несколько человек. Далеко не все господа артисты могли похвастаться благородным происхождением, хотя почти все были люди приличные, если такое слово вообще применимо к артистам. Впрочем, и артистами они ведь стали по несчастью – чтобы избежать тяжелой лагерной судьбины. В любом случае, соседи ни в какое сравнение не шли с ужасными уголовниками, вместе с которыми жил он первые недели пребывания в лагере, пока его не заприметил Миша Егоров, он же – Парижанин.

– Прекрасный образчик аристократической дегенерации! – воскликнул Миша, и судьба князя была решена.

Сам Миша, происходивший из купцов, большого пиетета в аристократии не питал и звал князя то боярином, то бароном-изгнанником. Но М-ов терпел это с поистине христианским смирением. Какая разница, как зовут, лишь бы держали подальше от уголовной братии!

Сегодня, как и во все другие ночи, князь поднялся с постели, надел брюки, свитер, сильно поношенное, но крепкое еще пальто неразличимого оттенка и направился к так называемому центро-сортиру, который устроили уголовники в здании полусгоревшего Настоятельского корпуса. Сортир находился метрах в двухстах, которые князь намерен был преодолеть за пару минут бодрой старческой трусцой.