Хроники Престижного района

Бросил полотенце. Прикоснулся к её щекам холодными руками. Она так на него ещё не смотрела. Она вообще редко поднимала на него глаза, стеснялась — и того, что было в постели, и наготы своей, даже, когда была в трусиках и маечке. Для него они не существовали, захотел погладить, кто и что ему помешает!

Сейчас она смотрела на него, и в глазах было всё — и вина, и мольба, и отчаянье. Не мог оторвать глаз.

— Ну, всё, сама напросилась. Я понял, что ты хочешь сказать. Посиди, я быстро.

Вернулся в белых брюках и тенниске.

— Пойдём, царевна.

Она шла и молчала. Так боялась, что он догадается, как она ужасно его любит! Сильней, чем Надя, конечно. И отправит назад. Бедная Надя! Но он всё время её вспоминает, жалеет, наверное, что не её взял с собой. Всё время вспоминает Надю!

А она не знает, что сделать, чтобы ему угодить, и чтобы он не догадался. Но завтра — не проспит, будет ждать его с полотенцем.

— Ну, рассказывай, что у тебя в жизни было до той комнаты, где ты сидела и ждала, когда я уйду от Луизы. Перепуганная, с ладошками в коленках.

— Ты видел?

— Конечно, там же камера. Луиза ещё предложила, чтобы ты разделась, показать мне товар лицом, но я отказался.

— Спасибо… Я бы там умерла.

— И не позволил, чтобы гинеколог в тебе копался. Попросил Вадима сделать медицинскую карту. И заплатил за тебя с той самой минуты. А ты?!

— Прости меня, пожалуйста!

— Я же сказал, всё понял. Перестань. Но не притворяйся больше. Где ты жила в Питере?

— На Васильевском острове. И школа там была рядом.

Он сначала просто шёл рядом, но взял наконец, за шейку, и она вздохнула прерывисто. Значит, всё ещё можно поправить! Завтра она…

— Но откуда три языка, у меня только с английским репетиторы были несколько лет.

— А у меня учительница в школе, Мария Леонтьевна. Она в пятом классе сказала — Катя, у тебя способности к языкам. Я с тобой буду заниматься дополнительно, хочешь? Книги давала и велела пересказывать. Каждый вечер десять минут по телефону. У неё дома библиотека была на трёх языках. В десятом я уже говорила свободно по-английски и по-немецки. А французский мы позже подключили, не успели. Я на третьем курсе была, когда её не стало. Ну, и в университете было два языка и факультатив. Я всё мечтала, что буду книги переводить, детские. А читала в подлинниках, что хотела, с десятого класса.

— Мама кем работала?

— Библиотекарем. Я столько книг перечитала в детстве!

— А кто у тебя отец, где он? Почему ты должна была искать деньги на операцию?

— Я его помню, только когда я маленькая была. А потом он ушёл, и я его больше не видела. Плакала сначала — где папа! Школьницей уже спросила маму — у тебя есть папин адрес? А она сказала, мы ему не нужны, и он нам не нужен. И без его денег проживём. Когда подросла, уже не спрашивала, у неё всегда было плохо с сердцем.

А знаешь, самое яркое воспоминание — как он меня купал, рукой. Говорил, мочалка кусается. А потом заворачивал в простыню и относил в кровать.

Голос её дрожал, и его рука дрогнула.

— Когда ты меня купал в первый раз, я думала, умру. А ты ещё в простыню завернул. После этого мог со мной делать всё, что хотел. Мог отшлёпать, запереть в ванной. И потом сказать — обними. И я была бы счастлива, что ты мне это позволяешь. Я бы сделала для тебя всё, что бы ты ни захотел.

Он остановился. Убрал руку с шейки, взял за подбородок. Уже стемнело, они стояли под одним из редких фонарей. Как она смотрела на него! Ни одна женщина, за всю жизнь, даже Надя…

И чёткая мысль — к Луизе поеду с пистолетом, на крайний случай.

— Идём назад, поздно. Я хочу, чтобы ты поспала подольше.

Странно, у него не возникло желание взять её немедленно, такую, открытую до донышка, до глубины. Только переполняющая душу нежность. И ещё, оградить от всего мира, ласкать и баловать.

Шёл рядом. В её комнате молча раздел, положил на кровать. Постоял над ней, голенькой, с простынкой в руках, прежде чем укрыть.

Она была очень красива. Три недели, что он кормил её «на убой», сделали из угловатого подростка женщину. Спрятали позвонки, спинка была ровная наверху и ложбинка — вниз чуть выше талии. И коленки, и локотки стали округлыми, и линия плавная, как он хотел, где раньше торчали косточки. Будто вылепил себе женщину! Она загорела неповторимым загаром настоящих блондинок, золотым, как её волосы.

Всё у нас с тобой наоборот. Иван царевич сжёг лягушачью шкурку, а мне хочется сжечь все твои одёжки, чтобы ты была таким лягушонком, как сейчас.

— Давай, укрою. Спи, пожалуйста, спи, мой золотой.

Переоделся, вышел к морю, сел на лежак. А ведь ни разу в этот приезд не плавал ночью! У него был лягушонок, её нежное послушное тело. Она оказалась сильней.

Разделся, поплыл медленно. Теперь он напросился. Она же призналась ему в любви, ничего не требуя взамен! Да что он может дать ей…

Жениться не сможет, даже если выкупит. Но выкупит, чего бы ни стоило. И не отпустит ни на шаг.