Хроники Проклятого

Когда я – сын богатого иудея из Александрии, ушел из дома в семнадцать лет, чтобы присоединиться к сикариям и их войне за независимость Иудеи, это едва не стоило мне жизни. До сих пор не пойму, почему меня не зарезали тогда! Кто мог поверить, что холеный мальчишка, никогда не знавший лишений, может бросить все ради борьбы с римлянами? Да я и сам бы никогда в это не поверил!

Хотя идеи зелотов были популярны не только в бедных кварталах, в районах, населенных состоятельными евреями, дальше разговоров дело не шло. Люди, отягощенные богатым имуществом, многочисленными семьями и планами на будущее, редко находили в себе мужество отказаться от сегодняшнего благополучия ради призрачной идеи освободить землю сынов Израиля от чужеземного ига в будущем, да еще и ценой собственной жизни! Но деньги на войну давали, хоть без большой охоты, но в достаточном для организации количестве.

Дети жертвователей, выросшие в богатстве, получившие образование в лучших бейт-мидраш,[63] наследовали от отцов радикальные речи, но не жажду борьбы, и не готовы были променять сытое, спокойное существование в роскошных александрийских резиденциях или домах в Эрец-Израэль на опасности жизни преследуемого всеми бунтовщика и убийцы.

Зелоты, выступавшие против римского господства, считались врагами Империи и Израиля, но ненависть, которую к ним питали римляне и умеренные иудеи, не шла ни в какое сравнение с тем, как ненавидели и преследовали сикариев.

Стать сикарием означало навсегда стать изгоем, потому что зелоты часто призывали к борьбе с Римом, но достаточно редко прибегали к насилию, а сикарии никого ни к чему не призывали – они молча и жестоко убивали римлян и иудеев, запятнавших себя сотрудничеством с захватчиками. И их кинжалы разили насмерть без жалости и сомнений.

Это теперь я знаю разницу между призывом и действием, и понял, что те, кто призывает к кровавой битве, чаще всего ждут жертвы от других, а сами остаются живы. Но в семнадцать лет мальчишку так легко заразить бунтарскими идеями! Тот, кто еще не научился ценить собственную жизнь, очень редко может понять настоящую цену жизни другого человека и легко учится ее отнимать.

Отец, я полагаю, был бы сильно удивлен, узнав, где именно его любимый старший сын Иегуда подхватил болезнь, в считанные месяцы превратившую благовоспитанного, в меру набожного юношу в убийцу.

Руководителя группы ревнителей, к которой я примкнул, звали Шимон. Он был старше меня на шестнадцать лет, жесток, фанатичен и не доверял никому. Он умел говорить пламенно, умел убеждать: черные выкаченные глаза наливались мрачным огнем, грудь бурно вздымалась, когда он произносил речи! Лицо Шимона было асимметрично: повитуха измяла его во время тяжелых родов матери, но в те моменты, когда на него нисходил божественный дар убеждения, Шимон становился по-настоящему красив, но не утонченной, спокойной красотой истинно верующего, а грубой, пугающей и одновременно притягательной красотой фанатика.

Мой учитель рассказывал мне, что у эллинов был двуликий бог Янус. Эллины не знали запрета на изображение кумиров, и ваяли Януса с двумя лицами, обращенными в разные стороны. Зло и добро. Красота и уродство. Шимон казался окружающим двуликим – так одновременно пугала и притягивала к себе его одержимость.

Он не только говорил о ненависти к врагам – он убивал. И когда за его голову римский префект Иудеи назначил большую цену, Шимон вместе с соратниками бежал из Ершалаима, чтобы укрыться от преследования в Александрии Египетской: огромном городе, где к тому времени проживало более миллиона человек, третью часть которых составляли иудеи. Говорят, что к тому моменту на его руках была кровь не одного десятка жертв.

Убежище беглецу предоставил его двоюродный дядя по матери, богатый приказчик Моше бен Акива, имевший небольшой процент в деле моего родителя. Сыновья Моше обучались наукам вместе со мной. Для меня до сих пор загадка, как такой осторожный, чтобы не сказать трусливый человек, как бен Акива, дал приют беглому преступнику из Иудеи, хоть и своему дальнему родичу, но факт остается фактом. Он был набожным евреем, аккуратным в соблюдении Традиции, но именно его сыновья Амос и Амрам, заразившись от своего кузена идеями сикариев, склонили к этому образу мысли и меня.

Братьев бен Моше давно нет на свете: Амос убит стражей в Кейсарии Стратоновой во время неудачного покушения на римского чиновника; Амрам вонзил сику себе под нижнюю челюсть во время ареста, чтобы не умереть на кресте.

Думаю, что их отец и мать были бы безутешны, узнав о кончине сыновей, и сделали бы вывод, что благие деяния приводят к печальным результатам не менее часто, чем дурные. Но братья умерли безвестными и были похоронены безымянными, как преступники и воры – старый Моше до самой смерти не узнал об их судьбе.