Хроники Шеридана

…Он прятался от дневного света в каменных расщелинах и звериных норах: ему казалось, солнечные лучи сжигают его заживо!.. Но и ночью не было покоя: в его изменяющемся теле словно навеки поселилась адская боль – прежняя сущность не хотела уступать новому облику. В редкие же моменты забытья мучили кошмары: бездонная пропасть разверзалась пред его внутренним взором и оттуда, хохоча и дразнясь, манили к себе страшные, безобразные создания… Он кричал и просыпался, но всякий раз действительность все меньше и меньше отличалась от того, что он видел в своих ужасных снах. Человеческая речь уходила из памяти – как-то ночью, когда мучения перерождающейся плоти чуть утихли, он вылез из своего очередного убежища и, подняв к равнодушной луне искажённое лицо, завыл – злобно и горестно… Этот вой заполнил собою ночное пространство, и если бы слышали его люди, то вздрогнули бы и поплотнее задвинули заговорённые от нечисти засовы на дверях своих, приговаривая: «Вот в недрах ночи рождается еще один прислужник Великой Тьмы!»

Но физическая боль была ничто по сравнению с муками голода – страшный, иссушающий рассудок и чувства, голод выжигал внутренности. И всё чаще ему мерещилась в виденьях разрываемая заживо тёплая человеческая плоть, и всё сильнее становилась жажда крови. Трава, коренья и мелкая дичь не могли утолить этой жажды, и однажды днём, презрев палящие солнечные лучи, он отправился на охоту.

Одинокому всаднику, которого он подстерег на дороге, повезло: когти ослабевшего от голода и солнца чудовища лишь оцарапали бок его лошади. Взвившись на дыбы, испуганное животное ударило Коротышку копытом в грудь, и умчалось, унося прочь полумёртвого от страха хозяина.

След железной подковы пришелся как раз на то место, где болтался на засаленной верёвочке медный крестик. От сильного удара крест глубоко впечатался в кожу. Сочащаяся из раны кровь, засыхая, образовала над ним корку. Память о Распятом и один из тех, ради кого Он взошел на Голгофу, стали единым целым.

Утром он проснулся преображенным.

Солнце больше не пугало его. Когти исчезли, пропали и жуткие видения. Утихли боль и ломота, лишь сильно саднила рана в груди – в том месте, куда пришелся спасительный удар. Лик его ещё был страшен, но то был образ человека.

Сильная слабость заставила его остаться на месте, и несколько суток Коротышка провёл, охотясь и набираясь сил. По ночам неверный свет костра освещал его убежище, и он вздрагивал и крестился, когда огненные сполохи выхватывали из темноты длинные глубокие царапины на стенах – следы когтей чудовища, каким ещё вчера был он сам.

Окрепнув, он взобрался как-то на холм, на вершине которого совсем недавно выло в бессильном горе околдованное злыми чарами существо, и осмотрелся.

Кругом простирались поля, луга, сады – мир, полный неведомых опасностей, но бесконечно прекрасный, как показалось ему. «Видать, – сказал он себе, – прежняя жизнь кончилась…» – и зашагал вниз по траве.

***

– Чего бы тебе хотелось, девочка моя? – спрашивала Мама, склонившись над постелью так чудесно избежавшего смерти ребенка.

– Скрипку… – чуть подумав, отвечала Рио.

– Скрипку? – удивилась Элен, и просияла: наконец-то её бестолковое дитятко решило приобщиться к искусству!

Она и раньше пыталась как-то повлиять на свою младшую, у которой, по её мнению, были все задатки, чтобы стать неплохой танцовщицей. Но Мэрион, разок примерив пуанты, решительно отказалась:

– Лучше сразу впихните меня в «испанские сапоги»!.. – заявила она огорчённым родителям.

Неудача постигла и занятия живописью: лелея надежду, что их дочь пойдет по стопам своей знаменитой тётки, родители отдали её в художественную школу. Рио и впрямь неплохо рисовала, особенно ей удавались шаржи и карикатуры. Но многочасовое корпение над листом бумаги, когда нужно было зачем-то изображать какой-нибудь шар или конус, да потом ещё и правильно его заштриховать, приводило девочку в уныние – и Мэрион поставила жирный крест на честолюбивых надеждах предков.

Литературные потуги маленькой баронессы вообще закончились громким скандалом: мисс Сколопендра сочла вирши, распространяемые Мэрион в школе, оскорбительными для большей части педагогического состава. Отец потом долго извинялся – и с литературой тоже пришлось завязать.

Пробовала Мэрион себя и в спорте: с её неуёмной энергией она умудрялась быть членом школьных сборных по футболу, баскетболу, плаванию и лёгкой атлетике одновременно. Но Мама довольно кисло воспринимала её спортивные успехи – это было совсем не то, чего бы ей хотелось для дочери:

– Художественная гимнастика ещё куда ни шло. Но футбол!