Периоды его пребывания в больнице становились все длиннее и длиннее. Скажет: «Вернусь дня через три-четыре», а явится через неделю. Скажет: «Вернусь через неделю», а придет через полторы. Одежда, в которой он приехал из Токио, стала ему велика. Все висело на нем мешком, брюки в талии стали настолько свободны, что под ремень можно было засунуть два кулака. Теперь даже дома он ходил в шерстяной шапке. Непонятно почему, но худело не только его тело, волосы Сатору тоже теряли объем, истончались, и однажды я увидел его совершено лысым, точнее, бритым наголо. Я подумал, что его обрили в больнице, но нет, похоже, он сам вдруг решил пойти в парикмахерскую и обрить себе голову.
Однажды, собираясь в больницу, он положил в сумку фотографию, которая всегда стояла у него в изголовье. На фотографии были мы – я и Сатору. Снимок, сделанный во время одного из наших путешествий. Сатору всегда, еще с Токио, ставил его у кровати.
И тут меня словно током ударило! Я поскреб когтями по переноске, стоявшей в углу комнаты, и мяукнул.
Сатору защелкнул застежку на саквояже с вещами и со смущенной улыбкой посмотрел на меня:
– Эге, Нана… Ты, никак, со мной собрался, а?
Он открыл переноску и, как только я влетел в нее, тут же захлопнул дверцу. И вдруг – повернул переноску дверцей к стене.
– Нана, ты же разумный кот! Будь хорошим мальчиком, ладно?
–
Я яростно царапал стенки переноски, пытаясь выдраться.
Сатору подхватил саквояж и встал. Открыл дверь. Он уходит – без меня!!!
Я бился о стенки переноски, драл ее когтями и выл. Шерсть у меня стояла дыбом.
– Ты же можешь вести себя хорошо…
– Веди себя хорошо, дурачок!
– Нет, я не хочу расставаться с тобой
Сатору саданул дверью, словно стряхивая с себя мои вопли, – и ушел.
Я орал что было мочи, но дверь оставалась закрытой… Я орал, выл, рыдал до тех пор, пока не сорвал себе голос.
Не знаю, сколько времени прошло. Когда в комнате стало совсем темно, дверь тихонько отворилась. Норико. Она отодвинула переноску от стенки и открыла дверцу. О-о-о, если бы это вернулся Сатору, я бы пулей вылетел наружу! Но я угрюмо забился в угол. В переноску боязливо просунулась тонкая рука. Норико дотронулась до моей головы, почесала за ухом, легонько пощекотала шею. Зубы были в опасной близости, но я больше не чувствовал в ней этого оскорбительного страха, что я могу укусить. Для человека, почти не имевшего дела с кошками, она держалась очень недурно.
– Сатору просил о тебе позаботиться… Ведь ты его любимый кот…
– Я тебе поесть принесла. И куриной грудки покрошила… Сатору просил побаловать тебя сегодня.
– Палата у Сатору маленькая, но отдельная, очень уютная, совсем не похоже на больницу. И сестры все такие добрые… Сатору сказал, что хочет провести последние дни в покое. Ему посоветовали эту больницу.
Норико погладила меня, и голос у нее задрожал.
– Сатору просил передать тебе, чтобы ты не беспокоился, Нана.
– Он, как вошел в палату, первым делом достал фотографию, ну, где вы с ним вдвоем, и поставил у изголовья, совсем как дома. Все хорошо, так он сказал.
Я легонько лизнул руку Норико. Поначалу ей это не нравилось, она говорила, что у меня язык как наждак.
Ладно, Норико плачет, значит отложим обед на потом. Говорит, и куриной грудки нарезала… Раз уж она так старалась, не буду ее обижать, поем. Заедим проблемы куриной грудкой.