Хроники. Том первый

Я слышал, что здесь последнюю неделю-две проходит литературный фестиваль Теннесси Уильямса, и мне захотелось посмотреть то, что от него осталось. Поэтому однажды вечером я отправился на Колизеум-стрит в Садовом районе, в такой дом с двойной галереей и двускатной крышей, с колоннадами по бокам, надеясь услышать что-нибудь о Томе[118], открыть для себя какую-то чудесную правду его пьес. На бумаге они всегда мнились какими-то мертвыми. Их нужно смотреть живьем на сцене, чтобы они пробили до самых печенок. В начале 60-х я однажды встречался с Уильямсом, и он выглядел ровно тем гением, которым был. Когда я вошел, заканчивалась публичная лекция. Публика уже тянулась к выходу, поэтому я развернулся и снова направился в студию — по Лойола-стрит мимо кладбища Лафайетт № 2. Слегка моросило. По телеграфном столбам носились крысы.

Позднее тем же вечером мы начали записывать «Звони в колокола»[119]. В песне была строчка, которую мне очень хотелось подправить, но я этого так и не сделал… последняя… «свести воедино разрыв между правым и неправым». Строчка вписывалась, но не отражала того, что я чувствовал на самом деле. Правое или неправое, как в песне Ванды Джексон, или правое от неправого, как в песне Билли Тэйта, — в этом есть смысл, но не правое и неправое. В моем подсознании такой концепции не существовало. У меня такие вещи всегда путались, я не видел здесь никакого нравственного идеала. Концепция нравственной праведности или нравственной неправедности, казалось, настроена не на ту частоту. Каждый день происходит то, что не вписано в сценарий. Если кто-то крадет кожу и шьет из нее башмаки для бедных, это может быть нравственным деянием, но по закону неправильно, а потому неправедно. Такие вещи меня тревожили — легальный и моральный аспекты. Есть поступки хорошие и плохие. Хороший человек может сделать что-то плохое, а плохой — хорошее. Но линию между ними мне так и не удалось провести. На этом дубле звук прямой и естественный, почти нет никаких экспериментальных вывертов. Я чувствовал, что могу ее спеть вообще без аккомпанемента. Но помимо этого Лануа ухватил в нем самую суть песни, вложил волшебство в ее пульс и сердцебиение. Мы записали песню в том же виде, в каком я ее нашел, — всего два или три дубля со мной за пианино, Дэном на гитаре и Малколмом Бёрном на клавишных. Дэну явно удалось отобразить момент. Может, ему даже удалось отобразить всю эпоху. Он сделал правильную вещь — предложил аккуратную динамичную версию. Это хорошо слышно. Песня поддерживает себя с начала и до конца — Лануа выявил всю ее обостренную гармонию. В этом Дэн показал себя не просто звукачом. Скорее здесь он врач с научными принципами. Я как-то спросил его:

— Дэнни, ты доктор?

— Ага, только не медицины, — улыбнулся он.

У Лануа и его команды на задах и во дворе студии стояло несколько антикварных «харлеев». Главным образом — «пэнхеды» с передними вилками «гидраглайд», хромированными фарами, в основном — одноместные, широкие шины, хвостовые огни-надгробья.

Мне тоже такой занадобился. Один из инженеров Дэна Марк Ховард, мотоциклетный фанат, нашел мне подходящий — полицейский «харлей-спешиал» из Флориды, с напылением на раме, спицами из нержавейки, черным напылением на ободьях и втулках, все оригинальное, да и бегал байк отлично. Едва я его получил, как начал выезжать из студии на перерывы или катался рано поутру. Ездил по Феррет-стрит до самой Канал, иногда — в восточный Новый Орлеан через воду Интеркостала, а порой доезжал и ставил его на Джексон-сквер у собора Св. Иосифа. Однажды я доехал до Заповедных садов вокруг озера Борни с его видами на водную гладь и скамейками, где Эндрю Джексон и его сборная армия пиратов, индейцев чокто, свободных черных и ополченцев из стряпчих и торговцев разгромила блеск британской армии и навсегда отправила их обратно в море. У Британии собралось десятитысячное войско, а у Джексона всего четыре тысячи, но он все равно их разгромил, — так утверждают учебники истории. Джексон сказал, что спалит Новый Орлеан дотла, прежде чем сдаст его врагу. Джексон, Старый Гикори, Мастер Кровавых Дел — высокий, костистый, синие глаза и седина дыбом, ходячий труп, мужик из захолустья, восставший против Банка Соединенных Штатов. По крайней мере, он не сбрасывал бомбы на гражданское население и невинных детишек ради славы и чести своей нации. За это он в ад не попадет.

Однажды я приехал на мотоцикле на Испанскую плазу и поставил его в изножье Канал-стрит. Неподалеку был пришвартован колесный пароход, и ритмы кейджунской банды с борта звучали чуть ли не истерически. Под самой южной магнолией мне вдруг подумалось о песне «Падучая звезда»[120], которую я пока не написал. Но я уже смутно слышал ее в уме. Такую песню слышишь, когда голова не дремлет, все видишь и чувствуешь, а остальное в тебе спит. Не хотелось это забыть. Хотелось сочинить и записать ее, пока я не уехал из города. Мне казалось, Лануа ищет чего-то вроде нее.