Хроники. Том первый

Этот человек стал неимоверно мне любопытен — я должен был понять, кто такой этот Вуди Гатри. Много времени это не заняло. У Дэйва Уиттакера, одного из битницких гуру в тех местах, оказалась автобиография Вуди — «На пути к славе»[154], — и он мне дал ее почитать. Я ураганом пронесся сквозь всю книгу от корки до корки, предельно сосредоточиваясь на каждом слове, и книга пела мне, как радио. Гатри пишет вихрем, и с читателем случается приход от одного лишь звучания слов. Где бы вы ни были, возьмите книгу, откройте на любой странице — и он бьет с разбегу. Кто он? Предприимчивый бывший маляр из Оклахомы, рисовал вывески, антиматериалист, выросший в годы Депрессии, в Пыльной Лоханке — переехал на Запад, у него было трагическое детство, в жизни — много огня в прямом и в переносном смыслах. Поющий ковбой, но не только поющий ковбой. У Вуди была неистовая душа поэта — поэта жесткой земной корки, грязи густой, как суп гумбо. Гатри делит мир на тех, кто работает, и тех, кто нет, и его интересует освобождение человечества, он хочет создать такой мир, в котором стоит жить. «На пути к славе» — дьявольская книга. Огромная. Чуть ли не чересчур.

А песни его — это нечто иное, и даже если вы никогда не читали книгу, вы узнаете, кто он, по его песням. От его песен у меня все остальное со скрежетом остановилось. Там же, не сходя с места, я решил не петь больше ничего, кроме песен Гатри. Словно у меня и выбора то не было. Мне и так нравился мой репертуар — какие-нибудь «Кукурузный хлеб, мясо и черная патока», «Бетти и Дюпри», «Бери тюк хлопка»[155], — но следовало передвинуть их пока на заднюю конфорку, и я не знал, вернусь ли к ним когда-нибудь. Через композиции Гатри мое видение мира резко сфокусировалось. Я сказал себе, что стану величайшим учеником Гатри. Дело, судя по всему, достойное. Мне даже виделось, что мы с ним родня. Издалека, ни разу с ним не встретившись, я прозревал его лицо необычайно ясно. Он довольно походил на моего отца, когда тот был помоложе. О Вуди я мало знал. Я даже не был уверен, жив ли он до сих пор. По книге казалось, что он — герой какой-то древности. Хотя Уиттакер меня просветил: Вуди Гатри болеет где-то на Востоке. И я задумался.

Следующие несколько недель я то и дело возвращался к Лину домой, чтобы послушать пластинки Гатри. Больше ни у кого их столько не было. Одну за другой я начал петь все эти песни — я чувствовал, что связан с ними на всех уровнях. Они стали для меня целым космосом. Одно уж наверняка — Вуди Гатри никогда обо мне и слыхом не слыхивал, но похоже было, что он говорил мне: «Я скоро уйду, но оставляю эту работу в твоих руках. Я знаю, на тебя можно положиться».

Теперь, пересекши водораздел, я с головой погрузился в песни Гатри и не пел больше ничего — на домашних вечеринках, в кофейнях, на улицах, с Кёрнером, без Кёрнера. Будь у меня душ, и там бы пел. Их было много, только менее известные оказалось трудно отыскивать. Его старые пластинки не переиздавались, имелись только оригинальные издания, но я готов был небо и землю перевернуть вверх дном, чтобы их найти. Ходил даже в публичную библиотеку Миннеаполиса, в секцию «Фолкуэйз». (Почему-то почти все пластинки этого лейбла имелись только в публичных библиотеках.) Я ходил на концерты каждого заезжего исполнителя: вдруг они знают те песни, которых не знаю я, — и так начал постигать весь феноменальный диапазон песенного творчества Вуди: баллады о Сакко и Ванцетти, песни о Пыльной Лоханке и детские песенки, песни о плотине Гранд-Кули, о венерических заболеваниях, профсоюзные баллады и баллады о рабочем люде, даже его любовные баллады о заскорузлом разбитом сердце. Казалось, что всякая песня возносится башней ввысь и применима к совершенно разным ситуациям. У Вуди каждое слово было значимым. Он писал словами, как кистью. Все это, вместе со стилизованным пением, с тем, как он фразировал — припечатывал, словно какой-нибудь запыленный пастух, но поразительно всерьез и с мелодичной подачей, вгрызалось мне в голову циркулярной пилой, и я пытался это копировать, как только мог. Многие сочли бы песни Вуди устаревшими, но не я. Я ощущал, что они совершенно отвечают моменту, насущны и даже предсказывают будущее. Я вовсе не чувствовал себя юным отребьем фолксингерства, явившимся из ниоткуда полгода назад. Скорее в мгновение ока я будто возвысился из рядовых волонтеров до рыцарского титула, с нашивками и золотыми звездами.

Песни Вуди произвели на меня огромное впечатление, они воздействовали на любые мои телодвижения, на то, что я ел, как одевался, с кем хотел знаться, а с кем не хотел. В конце 50-х — начале 60-х уже взбухал подростковый бунт, но эта тусовка меня, честно говоря, не привлекала. Там не было организованной формы. Вся катавасия с «бунтарями-без-причины» была недостаточно практичной — даже заведомо гиблая причина лучше, чем никакой. Для битников сатаной были буржуазная условность, общественная искусственность и человек в сером фланелевом костюме.