Хроники времен Сервантеса

— Да простит Аллах мою расточительность, — ввязался в торги худой, как афганская борзая, турок, которого звали Сулейман, известный торговец драгоценностями. — Но она уже стала усладой моих очей. Я наставлю ее на путь истинной веры и сделаю звездой своего гарема. Даю за нее триста дукатов.

— Четыреста, — невозмутимо произнес левантиец.

— Это безумие, — стал сокрушаться турок, — но я не отступлю перед этим жирным, наполненным ветрами левантийским пузырем. Четыреста пятьдесят дукатов!

— Клянусь бородой пророка, ты ответишь за это оскорбление, отец нечистот, — крикнул левантиец. — Пятьсот!

— О, Аллах! — невольно воскликнул дадал, воздев руки к небесам.

— О, Аллах! — эхом вторила толпа.

Но на этом торги еще не закончились. В дело вмешался сам властелин Алжира.

— Даю за эту жемчужину, волею Аллаха возникшую в греческом навозе, семьсот дукатов, — сказал король Гассан. — Что скажешь, дадал?

— Она твоя, о повелитель правоверных, — ответил изумленный дадал и склонился в почтительном поклоне.

Двое прислужников схватили девушку и потащили к белому мулу на котором восседал Гассан. Впавшая в состояние прострации, она не сопротивлялась.

Вдруг какой-то худощавый смуглый человек, возникший неизвестно откуда, одним прыжком оказался рядом с гречанкой и вонзил лезвие кинжала в ее сердце. Вскрикнув, она упала к его ногам. Удар был нанесен рукой столь сильной и твердой, что девушка вряд ли успела что-либо почувствовать. Убийца швырнул кинжал на землю и спокойно стоял, скрестив руки на груди. Это произошло так неожиданно, что все оцепенели.

— Схватите его, — раздался хриплый голос Гассана.

Янычары выполнили приказание. Владыка Алжира был вне себя от ярости. Его светлые глаза налились кровью, но голос звучал спокойно.

— Кто ты?

— Жених этой девушки. Пираты захватили ее, когда меня не было рядом с ней. Я прибыл сюда, чтобы спасти ее. Больше я ничего не скажу.

— Скажешь. Аллах поможет развязать твой поганый язык. С тебя с живого кожу сдерут.

— Глупец, — улыбнулся этот человек, и с печальной и безнадежной гордостью показал на тело невесты, — чего мне теперь бояться?

По знаку Гассана его увели янычары.

После окончания торгов Сервантеса отвели в Баньо — так называлась тюрьма — поместили в сырую, темную, пахнувшую гнилью камеру и заковали в цепи. Он понял, что это сделано, чтобы заставить его добиваться получения двух тысяч дукатов, назначенных за его освобождение.

Неожиданно для себя он ощутил нечто вроде душевного спокойствия. Запертая дверь отделяла его от жестокой мерзости внешнего мира. Вот только тьма угнетала его. Он не выносил тьму. Она высасывала его волю. Камера была круглой. Он знал, что все, кого сажают в круглые камеры, где не на чем остановить взгляд, сходят с ума. Но надо держаться. Пережить это, вот и все. Пережить хоть как-нибудь, как неизлечимо больные или умирающие с еле тлеющей, но неистребимой волей к жизни. Надо уподобиться огоньку во мраке ночи.

Чтобы отвлечься от печальных мыслей, Сервантес стал размышлять о четвертом Евангелии, написанном Иоанном Богословом, любимым учеником Христа, который на тайной вечере, прислонившись к груди Его, спросил: «Господи! Кто предаст Тебя?»

Он думал о том, что сложный образ Христа получился в четвертом Евангелии таким убедительным и близким, потому что Иоанн воспринимал его как личность, способную любить и страдать и лишь затем как воплощение божественной сути.

Вспоминал он и некоторые фразы, превращающие четвертое Евангелие в образец высокой поэзии: «…потому что еще не пришел час Его…», «Может ли бес отверзать очи слепым?» и преисполненную печали мольбу: «Да минует меня чаша сия!», и обращение к Иуде: «Что делаешь, делай скорее…»

Уже под утро забылся он тяжелым сном, который, однако, не продолжался долго. Разбудило его чье-то прикосновение. Он вскочил и увидел перед собой улыбающегося Дали-Мами с неизменной тростью в руках.

— Хорошо спали, дон Мигель? Я понимаю, что в Мадриде на ложе под балдахином вам спалось бы лучше. От вас зависит, как скоро вы сможете вернуться к прежним привычкам.

Он протянул руку, и его телохранитель подал ему легкую цепочку, выкованную наподобие запястья.

— Носите эту цепочку на ноге, дон Мигель. Как видите, она скорее украшение, чем наказание. Надеюсь, что ночь, которую вы провели в этом месте, вразумила вас. Теперь вы знаете, как мы можем с вами обращаться. Ну, к чему вам страдать в каменном мешке с тяжелым железом на теле? Напишите письма кому угодно: друзьям, родственникам. У кого-то наверняка окажется доброе сердце и тугой кошелек. А пока развлекайтесь себе спокойно здесь, в Алжире.

* * *

Приобретенные на рынке невольники были своего рода капиталовложением, а капитал должен приносить прибыль. Поэтому рабов отдавали внаймы за два-три дуката в месяц. Считалось большим счастьем, если раб попадал в дом к иудею, где ему было гарантировано хорошее отношение и не применялись телесные наказания. Именно такое везение выпало Родриго, которого приобрел за три дуката в месяц еврей-ювелир.